Проблемы социологии знания

Что касается первой фазы, то применительно к становлению всех высокоразвитых культур уже сейчас, как мне кажется, можно выдвинуть с большой степенью обобщенности правило, что они представляют собой культурные смешения неаддитивного типа, образуясь из преимущественно почвеннических, матриархальных, анимистических культур и из преимущественно патриархальных, задуманных для широкого распространения, влекущих за собой торговлю с далекими странами, активных, ориентированных на личность культур; что, далее, те из них, которые обнаруживают наиболее богатую и многообразную историческую жизнь, в большинстве случаев расслоены в расовом отношении – и что этой двойной слоистой структурой объясняется один из самых могучих мотивов становления всех высокоразвитых культур с их делением на касты, сословия, классы, с их разделением труда[43]. Только в этих смешениях и расслоениях создаются динамические противоположности и напряженности, которые разряжаются в процессе становления высокоразвитых культур. Напряженности между полами, расовые столкновения и растущее в этих боях выравнивание посредством применения политической «силы государства», энергично вырабатываемой как раз в возрастающем нивелировании этих противоположностей, являются важнейшими факторами становления высокоразвитых культур. То, что первые причины кастовых, сословных и классовых различий коренятся отнюдь не в дифференциации по экономическому имущественному положению классов, как думают марксисты, в том числе К. Бюхер, перенося закономерность третьей поздней фазы уже в первую, но и не в профессиональной, становящейся наследственной дифференциации, как склонен предполагать Г. Шмоллер[44], а в расслоении рас на основе данных им от природы динамических сил, прежде всего меры инстинкта господства и подчинения – это ясно видел Гумплович, и в этом, как мне кажется, заключается его выдающаяся заслуга перед реальной социологией. Пока где бы то ни было взгляды на религиозную и метафизическую судьбу высших и низших классов, мужчин и женщин разные, скажем, в отношении смерти и бессмертия или вида и образа загробной жизни после смерти[45], где, далее, само распределение религиозного и метафизического знания носит кастовый характер (например, в Индии от шудр «священные книги» скрывались), в этом как раз и следует видеть культурное проявление этих расово-социологических фактов. Религиозно-метафизическая демократия была высшей предпосылкой любой другой демократии и ее прогресса – и политической, и социальной, и экономической. Но именно связующая все крови политическая сила (обычно в форме монархии) всегда и почти повсюду с помощью относительно «низших» слоев добивается того нивелирования кровно-родственных, расовых и половых противоположностей, которое подготавливает это метафизически-демократическое воззрение – образ мыслей, который стал исходным пунктом и высшей предпосылкой всего западноевропейского развития, насколько мы можем охватить его взглядом. Если отвлечься от России, вся история которой определяется сменой владычества чужеземных народов (татар, шведов, поляков, немцев, евреев), господствовавших над покорным расовым конгломератом, то западноевропейская история сословий и классов уже с самого начала детерминируется преимущественно политическими факторами, так что сам по себе первичный закон образования социальных слоев ходом этой истории скорее затемняется, чем высвечивается. Только при переходе от поздней античности в фазу истории «романо-германских народов» (Ранке) снова выявляется примат факторов крови, правда в связи со многими другими внутренними «причинами заката» позднеантичной цивилизации, так что даже и здесь его можно поставить под вопрос, как это сделал Макс Вебер в своем исследовании по аграрной истории Рима. Однако принцип политической власти, который ведет к образованию классов лишь во вторую очередь, остается все-таки пружиной и зародышем всякого деления на классы и в то же время регулятором свободного пространства для возможного экономического формирования вплоть до конца эпохи абсолютизма и меркантилизма. Ибо до этого времени и «капитализм» также является в первую очередь инструментом для имеющих политическое происхождение сил – для сил, которые базируются отнюдь не на экономических факторах, как бы кстати ни были для них происходящие в это время процессы экономического развития. И лишь во времена высокоразвитого капитализма (уголь) постепенно начинается эпоха, которую можно назвать относительно и преимущественно «экономической», – эпоха, особые законы движения которой Маркс не только натуралистически возвел в «исторический материализм», но и ошибочно перенес на всю универсальную историю. Только так «вся» предшествующая история могла стать для него результатом экономической борьбы классов[46].

Наш закон трех фаз в преобладающей всякий раз первичной каузальности реальных факторов нельзя, однако, понимать таким образом, будто он действителен для трех фаз одной-единственной связной универсальной истории. Он действителен – с указанным выше ограничением, что речь идет только о внутреннем развитии связного исторического процесса, которое никогда не состоится эмпирически, – причем так же относительно, и всякий раз для меньших групповых единств, т. е. не для больших групповых единств среди существующих в данное время, которые уже вовлечены в один судьбоносный для них исторический процесс. То, чту этим должно быть сказано, можно пояснить на примерах. В образовании больших «национальных» политически единых тел политическая сила всегда предшествовала экономической интеграции. Либерализм и свободная торговля шли следом за государственным капитализмом абсолютистско-меркантилистской эпохи. Германский таможенный союз также имеет политическое происхождение и является политическим инструментом[47]. Если же для единства «нация» проложено таким образом экономическое единство хозяйства и средств сообщения – но только внутри нее самой, еще не в отношениях европейских наций друг к другу – то на первый план постепенно выходит примат экономического во всех интранациональных отношениях. Внутри же более широкого единства «Европа» сохраняется, напротив, примат политической силы, несмотря на все прокладывающее себе дорогу так называемое «мировое» хозяйство, а фактически – всего лишь переплетение национальных хозяйств. Меняющиеся экономические мотивы европейской политики союзов перед мировой войной, в особенности борьба за внеевропейские рынки сбыта для европейского общества, которое становится все более индустриализированным и переживает неслыханный рост населения, не могут заслонить того, что как высшие позиции власти, так и резко отличающиеся от этих мотивов цели такого рода политических методов были вовсе не экономического происхождения – они суть дошедшие до нас остатки властно-политической эпохи Европы вообще. Мне кажется просто превосходным то, что Шумпетер написал по этому вопросу в своем глубоком исследовании по «социологии империализма». Экономический экспансионизм и империализм больших европейских государств никогда не привели бы к мировой войне, если бы не сохранились политические и военные комплексы власти, реальность, сущность и дух которых берут свое начало из властно-политической и докапиталистической эпохи Европы, восходя к периоду феодализма. Но затем Шумпетер очень уж искусственно спасает экономизм, когда после своего блестящего опровержения расхожего марксистского тезиса о том, что главной причиной мировой войны был, якобы, «мировой капитализм»[48], замечает, что существующая всякий раз политическая надстройка экономических производственных отношений может-де соответствовать более старой экономической фазе, чем та, которая существует в настоящее время. Странное quiproquo! Если экономические производственные отношения не обладали достаточной силой, чтобы в течение столь значительного времени, какое прошло с начала капиталистического, «динамического», в смысле Шумпетера, хозяйства, преобразовать политическую и правовую надстройку, то не должен ли быть тогда ошибочным весь экономический подход?

43

См. в этой связи: Гребнер Ф. Картина мира примитивных народов (Fritz Graebner. Das Weltbild der Primitiven. Mu3nchen, 1924). Автор этой книги с удивительной ясностью раскрывает противоположность патриархальной и матриархальной культур, которая затрагивает все мировоззрение, технику и характер права; он также блестяще проводит мысль о том, что высокоразвитые культуры представляют собой смешения обеих этих культур и всегда склонны к тому, чтобы снять эту противоположность посредством политической монархии в более или менее деспотической форме.

44

См.: Шмоллер Г. Социальный вопрос. Т. 1 (G. Schmoller. Die soziale Frage. Bd. 1. Mu3nchen, 1918).

45

См. примеры, приведенные у Гребнера на с. 48.

46

Хорошее историческое учение о возникновении теорий классовой борьбы предлагает В. Зомбарт в своей работе «Идея классовой борьбы» (W. Sombart. Die Idee des Klassenkampfes. Weltwirtschaftl. Archiv, 21. Bd., Heft 1, 1925).

47

Ср. социологию хозяйства Макса Вебера: «Хозяйство и общество» (M. Weber. Wirtschaft und Gesellschaft. Tu3bingen, 1922), – где Вебер великолепно показывает политическую природу таможенного союза и его антагонизм по отношению к экономически детерминированным тенденциям рейнско-вестфальской, силезской промышленности и восточно-прусскому сельскому хозяйству.

48

Здесь речь идет не о причинах войны в историческом смысле – в смысле уникальной каузальности в сочетании со свободными волевыми актами правящих личностей, – а только о социологической причине напряженностей, которая явилась предпосылкой войны, стало быть, о причине «возможности» войны. Между Францией, главным движущим фактором появления враждебной для средних держав коалиции, и самими средними державами вообще не существовало никаких достойных упоминания напряженностей экономического рода. (Вопрос о «вине», который касается духовно-личной скованности и раскованности сил, задействованных в данной напряженности, в любом случае остается; он вообще не затрагивается никаким социологическим объяснением возможности войны). Но если, предположим, в новопреобразованной Европе хозяйство и связанные с ним интересы восторжествуют над властной политикой и ее духом, то тогда тем не менее между этой новой Европой, в которой хозяйство как формирующий историю фактор впервые одержало полную и окончательную победу над властной политикой государств, и между внеевропейским миром (да хотя бы уже Россией), продолжали бы сохраняться как первичные и существенные властно-политические отношения. В третьем же случае, при возможном силовом столкновении с Японией стран Латинской Америки и Австралии (преграждающих экспансию плодовитого населения Японии), противоположность рас и крови и коренящаяся в ее глубине культурная противоположность между белым и желтым затмила бы собой другие противоположности всех прочих видов, а победа Японии как «пионера» одной из великих восточноазиатских цивилизаций над Соединенными Штатами, новым «пионером» западноевропейской цивилизации, вновь подняла бы даже более древний, чем становление политической власти, мотив – расовую борьбу – до первичного каузального фактора истории.