Страница 24 из 32
Гаубичный снаряд с оглушительным воем рухнул с небес, и громыхнул почти у самого парапета, засыпав солдат грязью и комьями земли. Металлические осколки просвистели над головами, не причинив вреда вовремя пригнувшимся бойцам.
— У Фрицци очередной припадок утренней ненависти, — невозмутимо произнес сержант Саммерс, выползая из блиндажа, — и я, кажется, остался без чая.
Здоровенный ком земли перевернул ведро с растопкой, и не успевшая закипеть вода залила с таким тщанием сбереженные картон и хворост. Сержант процедил сквозь зубы замысловатую череду ругательств, адресованных Фрицу, Фрицевой матери, его собаке и собаке его матери, и полез в блиндаж за прибереженным для такого случая бисквитным ящиком. Но позавтракать сержанту так и не довелось, шрапнель ударила в парапет в нескольких футах от него, и резкий вскрик, перешедший в приглушенные стоны, возвестил о первой потере взвода за это утро.
— Санитаров! Срочно! — призыв полетел от поста к посту, от траверса к траверсу.
Еще два шрапнельных снаряда взрыли мягкую землю перед парапетом, не задев никого, но заставив пехоту глубже вжаться в узкую полосу траншеи.
— Всем вниз, — скомандовал лейтенант Барри, — залечь поближе друг к другу и не высовываться.
Приказ можно было и не отдавать. Под огнем тяжелых германских батарей люди сбились в плотную кучу на деревянном полу траншеи, и все звуки потонули в грохоте рвущихся снарядов. Долгие полчаса германская артиллерия перепахивала землю у самого парапета, пустошь за огневым рубежом, вспомогательные и коммуникационные траншеи. Целились они неплохо, но и траншеи были хороши — узкая глубокая линия, изломанная на траверсах, не позволяющих осколкам и шрапнели разлететься далеко. Потерь в батальоне было немного, и взвод почти чудом уцелел до единого человека, если не считать пары глубоких царапин и синяков.
Канонада затихла, и солдаты начали подниматься на ноги, разминая затекшие мышцы, поздравляя друг друга с тем, что на этот раз обошлось. Сержант Саммерс снова полез в блиндаж за растопкой, Хопкинс вытерев от грязи упавшую бритву, приготовился продолжить утренний туалет командира.
Боши точно рассчитали момент. Шрапнель из легких полевых орудий накрыла взвод без предупреждающего свиста и воя тяжелой артиллерии, горячий дождь прокатился по траншее от края и до края, собирав за несколько секунд больший урожай, чем фугасы за полчаса. Солдаты жались к стене окопа, расчищая путь спешащим с носилками санитарам, а над головами продолжала с визгом и воем рваться шрапнель. Гаубицы снова присоединились к обстрелу через пять минут, вдвое точнее и быстрее, чем прежде.
Зияющие дыры испещрили парапет в мгновение ока. В трех футах от Нормана снаряд, ударивший в землю прямо перед траншеей, вырыл глубокую яму, засыпав землей ближайший блиндаж.
— Копайте, копайте скорее! — закричал Норман, и солдаты бросились к рыхлой куче, накрывшей блиндаж, исступлено работая лопатами под непрерывным градом поливающей окоп шрапнели.
— Не успели, — хрипло доложил сержант Саммерс, глядя на посиневшие лица и скрюченные пальцы с ободранными в кровь ногтями засыпанных солдат, — проклятые боши с их драной артиллерией. Проклятущие сраные боши с их гребанной сраной артиллерией.
Норман молча кивнул, накрывая исказившееся мукой лицо своим шейным платком. Сержант накрыл второго солдата чьей-то грязной балаклавой, валявшейся под ногами.
— Всем лечь! — сквозь зубы процедил лейтенант. — И раненных поближе к парапету.
С трудом выпростав затекшую руку из-под живота, Норман поглядел на часы. Битый час прошел с начала обстрела, а боши все не унимались, и взвод медленно таял под убийственным огнем. Страх почти прошел, уступив место тупому безразличию, бессонная ночь давала о себе знать проплывающими перед глазами в коротких перерывах между взрывами обрывочными видениями.
Оловянные солдатики на широком столе, валящиеся в кучу под огнем из хлебных шариков и счастливый смех Генри, старшего из братьев Барри, и улыбающееся лицо отца, и теплые мамины руки, утирающие слезинки с мокрых от обиды щек.
— Погоди, ты еще отплатишь ему его же монетой, — смеется мама, — Барри не из тех, кто позволяют себя безнаказанно побить.
Снег, потемневший от мартовской оттепели и красный шарф Дона Барристона, подмастерья булочника и грозы всех мальчишек Крауторна. Тяжелый кулак летит Норману в живот, и он отлетает на пару футов, плюхаясь в холодную лужу под смех прихвостней Дона.
— Ну что, довольно с тебя, сопляк? — спрашивает Дон, окидывая гордым взглядом хохочущую свиту.
Норман поднимается на ноги, бросается к врагу, ненависть и ярость клокочут в узкой мальчишеской груди. Ему всего тринадцать, и он только недавно поступил в Веллингтон, а Дону все шестнадцать и ростом он почти как взрослый. Но это неважно. Барри не из тех, кто позволяют себя безнаказанно побить. И последнее, что видит Норман, перед тем как упасть, — расплющенный и кровоточащий нос Барристона.
— Хочешь, я его отлуплю? — заботливый голос Генри, сидящего на краю холодной постели в школьном лазарете. — Пусть знает, что с братьями Барри шутки плохи.
— Не надо, — слабо возражает Норман, — ты же второй год боксом занимаешься, это будет нечестно.
— А ему бить тех, кто слабее, честно? — удивляется Генри.
— Ему можно, — разбитыми губами улыбается Норман, — он не джентльмен.
Норман задышал чаще, прогоняя из глаз слезы обиды и гнева. Подумать только, ему всего двадцать, он здоров, как молодой бычок, полон сил и боевого задора. Полгода в траншеях, и даже, когда его отпуск отодвинули на неопределенный срок, Норман не пожаловался. Грязь под ногами и под ногтями, жара и холод, ночные вылазки на Ничью землю, крысы и запах разложения, заползающий в траншеи с Ничьей Земли, искалеченные и разорванные в клочья тела боевых товарищей, сжимающий горло и текущий холодным потом по спине животный страх, неизбежный, но отступающий перед отчаянной решимостью вытерпеть все до конца, победить или умереть. И за все эти полгода Норман так и не увидел врага в лицо. Только рвущиеся в траншеях снаряды, снайперские пули, долетающие из темноты, глухо ухающие мины и дальняя линия окопов. «Артиллерия убивает, пехота умирает» Кто это сказал? Кажется, Черчилль. Но не все ли равно, если умирать придется здесь, как загнанной в угол крысе, без малейшей надежды отплатить бошам по растущему с каждым днем счету?
Вой снарядов потихоньку утих, солдаты снова стали подниматься, грузно топая затекшими ногами, осматривая забитые грязью винтовки, пересчитывая потери. Из-за траверса показался майор Маккензи в заляпанной грязью шинели и с наспех замазанной йодом царапиной на давно не бритой щеке.
— Как у вас дела, мистер Барри? — майор обеспокоенно оглядел на полторы дюжины бойцов поредевший взвод. — Держитесь, Норман, сменят нас только завтра.
— Продержимся, сэр, — твердым голосом ответил лейтенант и уже с меньшей уверенностью добавил. — Может, командование, наконец, даст разрешение на рейд?
— Поглядим, — майор подозвал Нормана к защищенной стальной пластиной бойнице, проделанном в бруствере, в которую виднелась разворочанная воронками и кратерами бурая земля, а за ней густые ряды колючей проволоки перед германскими траншеями, — как вы думаете, мистер Барри, многие доберутся?
— Некоторые доберутся, — Норман с надеждой поглядел на майора, — все лучше, чем сидеть тут и ждать, пока тебя в куски разнесет.
— Может быть, может быть, — покачал головой Маккензи, — может быть, командование решит, что рейд заставит бошей поумерить пыл. А может, и нет. Но мы в любом случае продержимся, мистер Барри. Скажите своим людям, чтобы не высовывались. И свою голову поберегите. Удачи, мистер Барри.
— Удачи, сэр.
Норман проводил майора взглядом до ближайшего траверса и повернулся к присевшему у стены с сигаретой денщику.
— Я, все-таки, хочу побриться, Хопкинс, — решительно заявил он, — и сменить рубашку, если вторая еще цела.