Катхак

- Ты не умрешь, - возразил я. - Великий Могол отпускает тебя.

- А их?.. - она приподнялась и указала в сторону решетки, из-за которой на нас смотрели блестящие глаза. Мне вновь припомнилась черная ночь месяца азар. - Их он тоже помилует?..

- Нет, - сказал я через силу. - Тебя одну.

Гури покачала головой:

- Я не могу, хафиз. Простите меня. Как я оставлю подруг? Будет ли это справедливым? Помните ваши слова, однажды там, в саду?.. Вы сказали, чтобы жить по закону Аллаха, слова и дела должны исходить из сердца. Все остальное - харам. Пойти с вами, спастись - это харам. Хотя мне и хочется этого больше всего на свете, мое сердце подсказывает, что я должна остаться здесь.

- Ты поступаешь неразумно, - только и мог произнести я.

- Неразумно? - она горько усмехнулась. - Я поступила бы неразумно, если бы пошла с вами и стала вашей женой... А еще - обузой для вас, грузом на совести. Вы - уважаемый человек, ведете праведную жизнь. А кто я? Таваиф, танцовщица без роду и племени, женщина для муджарата...

- Не беспокойся, брак будет только для вида, - сказал я тише, чтобы никто нас не услышал. - Ты будешь свободна, и продолжишь жить так, как тебе нравится.

Она сухо рассмеялась:

- Неужели вы ничего не понимаете, хафиз? Зачем мне такая свобода? Верните меня туда, - она прислонилась к решетке. - Пусть свершится воля Аллаха.

Я молчал, пока нукер снова отомкнул замок. Молчал, пока Гури, пригнувшись, скользнула к своим подругам в душную темноту. Она поклонилась и сказала чинно, будто стояла в саду, под сливами:

- Простите. Я не приму вашей жертвы. Вы до сих пор живете памятью покойной жены, а я не смогу делить вас даже с воспоминанием.

Несколько таваиф подползли поближе и шепотом стали предлагать в жены себя.

Вернувшись домой, я не снял шервани. До рассвета было несколько часов. Я прошелся по комнате и сел на ковер, поджав ноги. Пододвинул столик, разложил лист пергамента и задумался. Более тридцати лет прошло с тех пор, как я сложил свой последний бейт.

Когда умерла моя жена, я сказал, что вместе с ней умерло мое вдохновение, и считал, что это так. Сегодня же я всем сердцем взывал к Аллаху, чтобы он помог мне сложить еще одну, самую последнюю газель.

Я не зажигал лампы. Мне было светло от огромной луны, которая взошла над домом, заставив поблекнуть даже желтые, любопытные звезды. Я посмотрел на ее бледный лик и обмакнул калам в чернила.

В ту ночь я так и не сомкнул глаз. Едва небо на востоке порозовело, я поспешил ко дворцу Аламгира, пряча за пазухой свиток пергамента, который должен был спасти Гури и ее подруг. Охранники пропустили меня, помня, что вчера я проходил по приказу Великого Могола. Гури сидела у решетки, откинув голову и глядя невидящими глазами прямо перед собой. Я окликнул ее, но она услышала меня не сразу.

Я торопливо передал ей свиток.

- Что это, хафиз? - спросила она удивленно.

- Это моя газель. Прочитай ее подругам, заучите стихи наизусть, и когда вас поведут к реке, начинайте петь как можно громче.

Девушка развернула пергамент и пробежалась по строчкам глазами.

- Я не знаю такой газели, - сказала она удивленно.

- Не знаешь. Я написал ее сегодня ночью. Не забудь - начинайте петь, когда вас поведут на казнь.

- Вы написали газель? - казалось, мои слова не достигали ее слуха. - Это ваша новая газель, хафиз?

- Мне надо идти, скоро за вами придут. Помни, ты должна непрерывно петь это, и так спасешь себя и остальных.

- Вы написали газель для меня?..

Мне пришлось встряхнуть Гури, чтобы привести ее в чувство.

- Да, для тебя. Ты стала моим вдохновеньем. Обещай, что выполнишь все, как я сказал.

Она опустила ресницы, и вдруг пылко поцеловала пергамент. На прощанье я коснулся ее волос. Они были мягки, как черный китайский шелк.

Обогнув дворцовую площадь, я зашел в переулок, и прислонился к стене, окружавшей чей-то дом. Ноги отказывались мне повиноваться.

Прошло достаточно много времени, а я продолжал подпирать чужой забор, как нищий, не знающий, куда идти. Мимо меня проходили люди - мужчины, женщины, старики и дети, собиравшиеся поглазеть на казнь.

Солнце показалось до половины, когда я расслышал далекие вопли и стенанья. Они становились все отчетливее. Вскоре шарканье сотни ног наполнило улицу. Я боялся выглянуть и только взывал к Аллаху, прося милости для одной - для Гури. И тут свершилось.

Я сразу узнал голос Гури. Она запела сначала тихо, потом громче и громче, а последние строки подхватили остальные таваиф. И столько тоски и отчаянья было в их пенье, что слезы сами собой набегали на глаза:

- И грешным, и праведным явлена милость Аллаха,

И равно обласканы солнцем и жаба, и птаха.

Но нет в тебе милости, нет снисхожденья и страха.

Готов приговор, ждет палач, и уже установлена плаха.

В грязи кто родился - его ли вина в том, скажи?

Аллах пощадил, но себя ты поставил выше Аллаха...

Снова и снова пропевая газель, толпа таваиф, подгоняемая нукерами, двинулась в сторону реки. Я не мог больше выдержать этого, и бросился домой, не разбирая дороги.

Тот день я провел, как умалишенный. Я не мог ни молиться, ни думать, а лишь сидел над книгой, не в силах прочитать ни единой буквы, или начинал мерить комнату шагами. Солнце прочертило по небу полукруг, спряталось за сливы, а потом исчезло. Хадиджа принесла ужин.

- Что же это делается, хафиз! - начала она с негодованием, расставляя на столике пиалы и чашки. - Аламгир приказал пощадить этих бесстыдниц таваиф! Всех, до одной! Едва их вывели из подвала, они начали петь. И, говорят, такая тоска напала на повелителя, что он не выдержал и повелел отпустил их. Они разбежались, как крысы!..

Нежный перезвон бубенцов заставил ее замолчать, а я даже не успел восславить Аллаха. Замерев, мы с Хадиджей уставились друг на друга, а потом старуха выглянула в окно.

- Хафиз, там эта женщина!

- Мохана? - спросил я, и тоже посмотрел.

Во внутреннем дворе стояла Гури. Только на сей раз она была не в сине-желтых одеждах, а в красном сари, расшитом золотом. Золотая тика[25] спускалась по пробору на лоб, руки были унизаны браслетами. Когда она поклонилась мне, сложив руку «лодочкой», я заметил, что ладони ее расписаны хной.

- Зачем пришла, бесстыдница?! - заголосила Хадиджа. - Или снова захотела отведать плетей?!

Я не приказал ей замолчать, потому что слова кормилицы пролетели мимо, как весенние мухи. Я вышел в сад, заставляя себя не ускорять шаг. Ведь я никогда не был тороплив. А может, трусливо надеялся, что Гури исчезнет, растает, как сказочная пери. Ведь зиме всегда трудно поверить, что весна распахивает ей объятия. Но Гури не исчезла, а по-прежнему стояла под сливами.

- Салам, малышка, - сказал я ей. - Значит, все кончилось? Ты и твои подруги спасены?

- Благодаря вам, хафиз, - ответила она.

- Тогда почему же ты в свадебном наряде? Или это новый приказ Аламгира?

Она смутилась, замотала головой, и как в детстве прикрыла лицо ладонями, шепча сквозь пальцы.

Я заставил ее опустить руки:

- Говоришь, Аламгир тут ни при чем? Чей же это приказ, гурия?

- Приказ моего сердца, - ответила она еле слышно и покраснела.

Так и закончилась эта история. Я, шейх Камлалл Джаханабади, вам ее рассказал.

[1] Сари, дхоти - национальная индийская одежда.

[2] Хиджаб, галабея - традиционная одежда мусульман.

[3] Хануман - персонаж поэмы «Рамаяна», сын бога ветра, помощник Рама.

[4] Хафиз - почетная должность, чтец Корана.

[5] Аламгир - падишах Аурангзеб, правил в 1659-1709 гг.

[6] Таваиф - куртизанка в Средневековой Индии, аналог японским гейшам и греческим гетерам.

[7] Наваб - князь.

[8] Мохана - «околдовывающая» (санскрит).

[9] Гури - «белая» (санскрит).

[10] Джанна - мусульманский рай.

[11] Чувяки - вид туфель без задников.