Занавес

- Потому что здесь надо слегка прибраться, - как всегда бесцеремонно непосредственно на мысли ответил М. В руке он держал нечто, похожее на метелку из страусиных, но, может, и из каких-то других перьев. Он ей помахивал в разные стороны, ни к чему, впрочем, не прикасаясь.

- Игра окончена, и, боюсь, нам с тобой уже пора. Надо признать, что игра получилась жестокой, но ты сам в том виноват. Согласись, я тебя предупреждал, - говорил М с грустной улыбкой на жестком лице. Как же ему удается совмещать несовместимое?

"Мы думаем, что разговариваем с ангелом, а он оказывается бесом, - думал Андрей Владимирович. - Я думал, что впустил в себя ангела, а в результате был одержим бесом..."

- По большому счету, радикальной разницы нет, - пояснил М, - и все зависит от обстоятельств. Мы уже говорили на эту тему. Однако, ваши подозрения, Андрей Владимирович, напрасны. Я вам не враг, вовсе нет, как, впрочем, и не вполне друг. Просто у меня работа такая, просто такая работа. Но, к тому же, вы не принимаете во внимание то, что свой личный бес живет в каждом из вас. Вот его победить удается не каждому. Вам это удалось, склоняюсь перед вами и снимаю шляпу... Жаль только, что цена победы оказалась чрезмерной. Но мой взгляд.

"Это все ты, ты... - подумал Гранин. - Ты все подстроил"

М рассмеялся серебряным смехом.

- Все это игра, я же вам говорил. Просто такая немного жестокая игра.

Гранин вдруг вспомнил то, что он еще мог и должен был сделать. Он полез в карман, в котором, как помнится, был телефон. Рука почти ничего не чувствовала, едва сгибалась и двигалась с трудом. Помогая ей, он задергал ногой, но получилось, что стал отталкиваться, и в результате начал передвигаться на кухню. Ползти было легко, словно пол был специально смазан чем-то скользким. Но, может, так оно и было, он не видел.

После нескольких неловких, судорожных взбрыкиваний, Гранин переместился в кухню и там, уперевшись головой в невидимую им преграду, остановился. Здесь-то ему и удалось, наконец, извлечь из кармана телефон. Он поднес его к лицу и, включив, попытался сквозь обволакивающий и сделавшийся совсем густым туман разглядеть на экране нужный номер. Тот, который был в конце списка...

- Что вы делаете? - спросил М. - Не шутите так, не нужно.

Он шагнул к Гранину и носком лакированной туфли выбил телефон из его рук. Аппарат, как шайба после щелчка клюшкой, полетел параллельно полу и после серии рикошетов скрылся в открытой двери спальни. Рука, лишившаяся вместе с телефоном опоры, бессильно завалилась за спину артиста. "Просохатился..." - пронеслось в его голове.

- Извините, Андрюша, но Канцелярия будет располагать моей версией событий, - сказал М. - Думаю, так будет лучше, причем для всех.

"Не называй меня Андрюшей", - подумал Гранин. "А, я знаю! - вдруг осенило его. - М - значит Мортэ. С тобой - больше никаких сделок..."

Он глубоко вздохнул, как и следует это делать в последний раз, и успокоение снизошло на него. Оно пришло к нему в образе рыжеволосой зеленоглазой женщины, которую он хорошо знал и любил когда-то.

М самодовольно улыбнулся.

- Как знать, дорогой, как знать, - сказал он, - иногда приходится совершать просто невероятные, фантастические сделки. Однако, нам пора. Мы с тобой сегодня много потрудились, многое узнали. Здешние дела закончены, время наше вышло. Полночь близится!

Он протянул к Гранину руки и, поддерживая, помог подняться. Привлек к себе, обнял за плечи. Так, помогая ему ступать, он повел его по дороге, начинавшейся сразу за зеркалом и исчезавшей уже в двух шагах в белесом тумане.

- Я чувствую себя как-то странно, - сказал Гранин, стараясь не оглядываться.

- Это поначалу, - успокоил его М. - Скоро привыкнешь, и все пройдет.

М тоже не оглянулся. Вместо этого он поднял руку над головой и щелкнул пальцами.

- Занавес!

Занавес послушно опустился.

В большой прямоугольной раме зеркала вновь проявилась его сумрачная амальгама, отразив в себе пустое и печальное пространство...

В длинном и узком, как футляр для подзорной трубы, кабинете Журова было светло на всем его протяжении. Потому что лето, потому что полдень, и солнце в зените. Но, главное, потому, что его навестила Флюмо.

- Вы меня, Журов, похоже, избегаете, так что я сама к вам в гости пришла. Не прогоните? - говорила Татьяна Рудольфовна, усаживаясь у окна на жесткий стул с высокой плоской спинкой. Это был обыкновенный казенный стул, неудобный, каким ему и положено быть, но Флюмо он, похоже, напротив, нравился. Она с удовольствием откинулась на спинку прямой спиной, расправила плечи. Перекинула ногу за ногу, вытянула правую руку и положила ее на подоконник, поиграла пальцами. Льющийся из окна боковой свет серебряными ножницами вырезал из струящегося пространства ее изящный профиль, заставлял светиться, словно большая жемчужина, выглядывавшую из разреза платья коленку и играл бликами на лакированном носке туфли, которой она слегка покачивала.

- Почему избегаю, почему избегаю! - поспешил оправдаться Иван Иванович. - Работы много, работаем мы... Вот сколько работы! Он приподнял лежащую перед ним внушительную стопку бумаги и с хлопком бросил ее обратно на стол. Поднятая этим воздействием на обстановку пыль золотой мошкарой зароилась в косом раструбе солнечного луча, упиравшегося своим основанием в рассохшийся сосновый пол кабинета.

- Отговорки, все отговорки, - сказала Флюмо, улыбаясь.

- Ну, какие отговорки... Никакие не отговорки, - забормотал Иван Иванович. Он опять схватился за лежащие перед ним бумаги и стал сдвигать их к краю стола, словно в срочном порядке возникла необходимость навести на нем порядок. Под взглядом Флюмо он вдруг почувствовал неловкость. Волнительную и приятную неловкость. Восхитительную неловкость.

Татьяне Рудольфовне было радостно наблюдать, какой переполох и местами даже смятение вызвало ее появление в этом мире отдельно взятого следователя прокуратуры. Она чувствовала, что ее влечет к этому человеку. Давно уже влечет, с тех самых пор, когда он впервые появился в их управлении. С этим надо было, в конце концов, что-то делать. И, судя по всему, делать что-то придется именно ей. Она, запрокинув лицо, уловила им льющуюся из открытого окна струю теплого и приятно осязаемого, словно живая ладонь, воздуха, закрыла глаза. Помолчав, спросила.

- Скажите, Журов, как продвигается дело нашей знаменитости?

- Какой нашей знаменитости? Вы имеете в виду артиста Гранина?

- Его, конечно, кого же еще? Другой знаменитости в нашем городке, а, тем более, на вашем попечении, насколько я знаю, нет.

- Ну, как... Продвигается! В смысле, дело такое оказалось, бумажное в основном. Экспертизы, то да се. Пока разузнаешь, что да как, что почем... Хоккей с мячом... Но новых данных нет никаких.

- Так что же, несчастный случай вырисовывается? Причинение смерти самому себе по неосторожности?

- В том-то и дело, что не вырисовывается. - Взгляд Журова сделался жестким, "водоотталкивающим", как иногда говорил он сам. Было видно, что это тема его очень даже не волнует, а будоражит. - Ничего не вырисовывается , - повторил он. - Как мне представляется, все там, на той квартире было не совсем так, как нам всем кажется.

- Почему вы так думаете, Иван Иванович? Какие-то новые данные все же есть?

- Какие новые? Никаких новых, я же говорю. Данные все те же, которые были и раньше. Но эти данные, грубо говоря, дают нам совсем другую картину. При бережном отношении и внимательном рассмотрении фактов, они начинают говорить. Как мне представляется, опять же, из всех этих данных вырисовывается картина преступления. И в результате получается совсем нехорошо, получается, что преступление есть, а реальных улик никаких нет. Все факты косвенные, понимаете? Идеальное преступление вырисовывается. Спрашивается, для чего тогда я работаю в этом учреждении? Если преступление есть, а изобличить преступника я не могу?