Страница 7 из 17
У Чаплина уникальный и неподражаемый литературный стиль, не испорченный никакой редактурой[12]. На первом месте у него – функциональность, это ведь попытка подробно представить будущую кинопостановку. Он может безо всякого предупреждения перейти от безыскусной разговорной речи к чрезмерно ярким, хотя и не слишком сложным образам – как, например, в эпизоде, где подавленный Кальверо всматривается “устало в скрытную реку, скользящую, как призрак, и живущую собственной жизнью… Она улыбается ему дьявольской улыбкой, переливаясь мириадами огоньков – отражениями луны и фонарей с набережной”. В детском страхе Терри перед городскими парками слышен крик из его собственного кеннингтонского детства: “жуткие, жалкие клочки зелени с сидящими там и сям людьми, похожими на живое кладбище для отчаявшихся и обездоленных”.
Там чувствуется восторг самоучки (как Чаплин сам себя называл) перед красивыми или странными словами. Он всегда держал под рукой словарь и ставил себе целью узнавать по одному новому слову в день: “громогласный”, “серафическая”, “фееричная”, “фанфаронить” и – остававшееся до конца жизни его любимым и универсальным словом – “несказанный”. Длившаяся всю жизнь любовь к Диккенсу наложила мгновенно узнаваемый отпечаток на яркие ностальгические описания Лондона в сезон пантомим и Хенли в летний день.
В архивах сохранилось несколько вариантов повести “Огней рампы”. Расшифровка, которая приводится далее, по-видимому, является позднейшей версией: туда уже местами внесены изменения грамматического времени (напр., “говорит” вместо “сказал”) – это отражает переход от повести к сценарию. Расхождения с предыдущими вариантами – это в основном исправления опечаток или замена отдельных слов на более удачные; никаких серьезных изъятий из сюжета от версии к версии не происходит. В отпечатанных на машинке заметках, черновиках и сценариях оставлено множество орфографических ошибок (pouring over a book [“разливаясь над книгой”] вместо poring [“задумавшись”]) и неверного написания имен собственных (театр Daley’s вместо Daly’s; Jenet вместо Genée; Holbein Empire вместо Holborn Empire). Большинство этих ошибок (кроме написания Jenet – оно, скорее всего, было намеренным) в данной расшифровке аккуратно исправлено: мы не видели большого смысла тиражировать вполне простительные ошибки голливудских стенографисток середины XX века, пускай даже сам Чаплин не заметил их или не удосужился исправить.
Огни рампы
Симфония
Вчас, когда сгущаются вечерние сумерки и свет лондонских уличных фонарей становится все заметнее на фоне шафранового неба, девятнадцатилетняя Тереза Эмброуз прощалась с жизнью, все глубже увязая в полумраке тесной нищей каморки в одном из глухих переулков Сохо.
Свет падал в комнату через окно и освещал бледное лицо девушки, лежавшей навзничь, слегка свесившись с края старой железной кровати. Волны каштановых волос разметались по подушке, обрамляя лицо – строгое, теперь спокойное, если не считать то и дело подрагивающих губ. В комнате виднелись привычные приметы трагедии: пустая баночка от снотворного на полу и шипящий газовый рожок.
Контрапунктом к этой сцене были доносившиеся с улицы веселые звуки шарманки, исполнявшей на мотив вальса одну из популярных песенок тех лет:
Под этот громогласный аккомпанемент из Терезы Эмброуз мучительно вытекали остатки жизни.
Это была странная, неблагополучная жизнь: уже в самом раннем, впечатлительном возрасте девочке пришлось столкнуться с грязью и убожеством. Она была странным, задумчивым ребенком – отчасти эти черты были наследственными, но их усилили трагические обстоятельства и необычное семейное положение.
Ее отец, Чарльз Эмброуз, был четвертым сыном английского пэра и болел туберкулезом. В шестнадцать лет Чарльз сбежал из Итона и отправился в море, а после нескольких лет рискованных приключений женился на матери Терри – скромной девушке, работавшей горничной в доме его благородного семейства. Родные так и не простили ему этого брака.
Чарльз Эмброуз обладал поэтическим даром, но был слишком оторван от жизни и наивно полагал, будто можно кормить семью, посылая стихи и очерки в престижные журналы. Однако вскоре такие надежды рассеялись, и ему пришлось обратиться к другим занятиям, кроме поэзии. Иногда он штукатурил дома – но только изредка, потому что гипсовая пыль страшно засоряла ему легкие.
Отец умер, когда Терри было семь лет, и вся тяжесть домашних забот обрушилась на мать, которая работала портнихой. В юности эта простая женщина отличалась редкостной красотой. Но это осталось в прошлом – годы нищеты и труда сделали свое дело.
Семья Терри, состоявшая теперь из матери и сестры Луизы, жила в двух комнатах в одном из переулков неподалеку от Шафтсбери-авеню. Сестра Терри, хорошенькая и послушная семнадцатилетняя девушка, работала в магазине канцелярских товаров “Сарду и компания”. Ее скромный заработок целиком уходил на помощь семье.
Когда Терри было семь лет, она относила готовые платья заказчицам матери. Всякие среди них были женщины – от проститутки до жены священника. Еще не понимая, насколько разные места они занимают в обществе, Терри все-таки замечала, что каждая ведет себя по-своему. И что проститутка никогда не приглашает Терри зайти в дом, а заставляет ждать на пороге. Она выходила с растрепанными волосами, распухшими губами и раскрасневшимся лицом. Взяв платье, она исподтишка протягивала Терри пустую бутылку и просила ее сбегать в паб на углу, принести четверть пинты хлебной водки. Получив за такую услугу шестипенсовик, Терри шла домой. У нее появилось стойкое отвращение к бутылкам, потому что бутылка, попадавшая к ней в руки из рук той женщины, всегда была теплой и липкой.
Со временем Терри стала понимать разницу между высоким положением отцовской родни и скромным происхождением матери, и ее чувства колебались между скромностью и гордостью. Она росла тихой и задумчивой девочкой и часто в одиночестве уходила в городские парки, где часами сидела, с головой погрузившись в свои мысли. Иногда мимо проходила монахиня и улыбалась ей. Порой, чувствуя себя особенно несчастной, Терри думала, что тоже станет монахиней. Потом, когда она повзрослела, детские воспоминания заставляли ее избегать парков – этих жутких, жалких клочков зелени с сидящими там и сям людьми, похожими на живое кладбище отчаявшихся и обездоленных.
Хотя Терри очень хотелось с кем-нибудь общаться, она из-за своей мучительной робости редко заводила дружбу с другими детьми. К тому же она никогда не жила подолгу на одном месте и просто не успевала знакомиться с соседями: ее семья слишком часто переезжала.
Внезапно мать заболела, и это очень напугало Терри и Луизу. Миссис Эмброуз, не разгибая спины, сидела за швейной машинкой и жаловалась на крайнюю усталость. Врач, осмотрев ее, сказал, что ей нужно немедленно ложиться в больницу на серьезную операцию.
Такой неожиданный поворот событий стал настоящей бедой, потому что теперь у семьи остался единственный источник доходов – скудное жалованье Луизы. Хоть денег было мало, они позволяли кое-как сводить концы с концами. Но даже этот источник вскоре иссяк: Луиза потеряла работу, а новое место найти никак не могла. Последние деньги кончались. Долги за жилье росли, в ломбард заложить было уже нечего, и сестры попросту голодали.
А потом что-то случилось. За неделю до возвращения миссис Эмброуз из больницы Терри заметила неожиданные перемены к лучшему: на столе появились пакеты с продуктами и даже лакомствами, каких Терри никогда раньше не видела. Вернулись вещи из ломбарда. Пришла уборщица и навела чистоту в комнате. Произошла и еще одна приятная неожиданность: сестра купила Терри новые туфли, а ведь раньше она вечно носила поношенную обувь, которая перепадала ей от жены священника.
12
Ли Кобин была явно более почтительной секретаршей, чем другая, работавшая с ним в Веве над “Моей биографией” полтора десятилетия спустя. Чаплин жаловался Яну Флемингу, что та постоянно пытается улучшить его английский. “По его словам, это его не удивляло, потому что он осваивал язык самостоятельно и подозревал, что его секретарша знает правила лучше него, но все равно ему нравились больше собственные варианты фраз, и он надеялся, что хоть что-нибудь из того, что написал он сам, переживет процесс редактуры и войдет в окончательное издание”. (“Санди-таймс”, 21 августа 1964 г.).