Зал ожидания

"Черт,— озадаченно чесал он голову.— Бак, что ли, бельевой для них варить, для оглоедов? И что странно — как у них в пузах-то все поместилось?! Ведь ведро же целое! ". Мама теперь, получив такой тыл в смысле пропитания, стала норовить покупать в дом вещи, мебель. Вначале у нас появился комод, а за ним — кушетка. Занавески мама купила, когда мы жили уже в новом доме.

Женщина, с которой мы поменялись домами, в один из приходов к своему брату увидела в окнах занавески. "Ах, так!" — сказала она и принялась разговаривать с мамой по поводу добавки — десяти тысяч. "Ты собиралась выплатить постепенно, понемногу, а сама занавески покупаешь?!" — "Откуда я тебе выложу десять тысяч? Смотри, у нас и продать-то нечего!" — "А зачем тогда сговаривались?" — "Так вы плати м ".— "Когда?" — "Ну, лет так за де­сять". К ороче, скандал завершился судом, и мать выплачивала по десять процентов из зарплаты. Суд же присудил не десять тысяч, а шесть. (Все вы понимаете, что речь идет о старых деньгах, значит, о шестистах рублях.) В об­щем, отец был недоволен матерью за этот скоропалительный обмен, за ловкое умение — жить вечно в долг. Он этого не л юбил, царство ему небесное. А мама не могла обойтись без долгов всю жизнь, невзирая на вполне приличную потом пенсию, да и помощь детей.

Эх, многое я, братцы, упускаю тут. Детали, может, какие или случаи разные. Ну, например, повесила одна женщина у нас на День Победы не крас­ный флаг, а черный. Было у нее метра четыре черного сатина — она и сооруди­ла флаг. Прискакал участковый милиционер — чуть ли не в кутузку, на кичу, старую каргу. Ополоумела вовсе, из ума выжила совсем старуха. (Старухе было около пятидесяти тогда, но в те времена, годы, как рубли, видать один к десяти, что ли, шли? Пятьдесят — старуха. Пятьдесят — дед. И не думали, как сейчас они о танцах, о перекрое своих потрепанных биографий и судеб. Сермяжные они были, да цельные, не залатанные.) "Срывай,- кричит фара­он,- флаг, стервь!"

Она сняла — куда денешься? Научили бояться сапог да формы, ой ли как! Может, поэтому не любят их сейчас, ибо невозможно любить иуд? А люди потом ему говорят: "У нее ж муж и четверо сынов полегли в войне. Какой же ей флаг вешать в этот день?"

Или. Неграмотная одна женщина просила свою соседку написать под диктовку ее письмо мужу, в лагеря. Да та все отмахивалась: некогда, дети, огород, стирка, готовка. .. Тогда она сама взяла листок и вакорябала корябушек бессмысленных, заклеила в конверт, перевела адрес, как могла, и отпра­вил а. Муж ей писал потом, что лучшего письма он в жизни не получал, хотя и ничего в нем не понял, ни буквы, но так плакал, так плакал... И не вернулся он оттуда. Вот.

Или соседка Фатима жила напротив. У нее была корова, и старуха отпуска­ла нам в долг молоко, сколько хочешь. Порой долг накапливался неописуе­мый, но она все-таки молоко нам наливала, и иной раз и кусок хлеба совала вослед. Ей уже тогда было к девяноста годам. Недавно слышал я, что будто бы все еще жива. Сколько ж ей тогда годков-то? Муж ее, бабай, помер — тому больше ста лет было... Зур рахмат, Фатима-апа!

Да и всего не уместить, не запечатлить, потому что помниться уже клочка­ми. Но ничего, вы-то, товарищи, которые жили в то в рем я и так же, как мы, найдете, чем дополнит ь это мое прозаическое блуждание по чащобам и дебрям быстротекущей нашей жизни. А кто всегда жил сыто, может призадуматься, да и начнет посматривать по сторонам — не сидит ли кто рядом с пустым брюхом, глядя на его бутерброды с бужениной. Хотя сейчас не то время. Сейчас голодных мало. Сейчас ненасытных много. Бездомных еще много, бесприютных. Потому что никто никому не рад, ни кто ни перед кем дверей настежь не откроет, если этот "кем" приехал, изгнанный отовсюду, жить. Даже в доме бездомно, даже ребенок мастерит свою конурку под столом, и хо­чется ему уйти со своей бужениной, и съесть ее в одиночестве, при своем огоньке, в своем уюте... Беда, видать, в том, что нет дома у людей, нет дома — одни квартиры.

38

В большой комнате брат и его новая жена, при содействии мамы, разбира­ли покупки, примеряли тряпки. Хаханов тепло поздоровался со всеми, сказал, что идет спать на балкон, и удалился. Я спросил:

— Ну, с урожаем? Видно, хорошо погуляли?

— Да,— согласилась мама. - Только очень уж я намучилась.

— Себе кожан купил, а ей вон — плащишко за триста, — небрежно кинул брат. — Ну и еще кое-чего. Хочешь выпить?

— Нет.

— А теперь спроси меня.

— Тебя и спрашивать не надо,- проворчала новая жена.— Ты всегда хочешь. Тебе хоть родник бей — не оттащишь.

Она повернулась ко мне:

— Мы мать домой отправили с покупками. Борька пошел бриться в па­рикмахерскую. Мы свидание н а з н а чили. Ждала его, ждала! Два раза милиционер подходил — спрашивал, что я здесь делаю ...

— Конечно! — воскликнул брат.— Они брить там меня напрасно не хотят. У них, оказывается, салон. Пришлось еще и постригаться...

— А где ждала? — насторожился я.

— Ну, где выход из метро, на вокзале. На Невском-то. Только ни где на Невский, а как бы сбоку...

— Так это же коронное место вокзальных трехрублевых проституток!

— Ах ты, паразит! Ты где мне свидание назначил, а?! Ты нарочно это подстроил, мерзавец!.. А я смотрю, две потрепанные шалавы так на меня зло посматривают... Значит, я заместо проститутки там разгуливала?

— Значит.

Она врезала только что купленным чайником брату по башке.

Брат не обратил на удар никакого внимания.

Мама доставала из холодильника коровьи ноги. Видать, купила где-то днем. (Приезжие иногда покупают в Ленинграде удивительные вещи!)— Ты что собираешься? — спросил я.

— Палить ноги стану, а потом холодец заварю.

— Так время-то,— показал я на циферблат.— Два!

— Вот и хорошо. Паленым не будет пахнуть во всем доме, а я еще окно растворю...

— Ну, как хочешь, как хочешь...

Жора лежал с закрытыми глазами. Его маленькая костлявая горбатенькая фигурка вытянулась. Руки у него были сложены на груди. Лицо, окрашенное мертвенным светом белой ночи, было неподвижно. Я вздрогнул. "Не хватало еще Жорку хоронить!". Подкрался к нему и осторожно прислушался. Он не дышал. Потрогал руку — она была словно ледяная. Озноб пробежал у меня по спине, и я кинулся ухом на грудь товарища!..

— Ты чего это? — вытаращил он глаза.

— Да, так... Показалось...

— Ничего...— понял он меня. - Мне недолго осталось. Потерпи.

— Так ты сутки, что ли, проспал? — спросил я, приходя в себя, осваи­ваясь.

— Нет. Вставал. Ел. Смотрел телевизор.

— А из дому не выходил?

— Нет. Не хочется что-то.

— Ну, ладно. Спи дальше.

Я выглянул в окно, на лоджию. Прямо на бетонном полу, на развернутой газете, спал совсем в плавках Хаханов. Я ужаснулся, отворил дверь и при­нялся его будить.

— Ну тебя. Отвяжись, — сказал он сонно.- Мне не холодно.

— Ну, все-таки... Хоть пальто возьми...

Он послушно взял какое-то старое пальто, надел его на себя и снова лег. Подсовывая под голову полено, он недовольно проворчал: "Вот только что-то кошки на улице орут со страшной силой... То ли к дождю. То ли гласность почуяли?.. "

Я принялся укладываться в комнате, на полу. Когда я закрыл глаза, из кухни донесся терпкий запах паленой щетины. Я встал, чтобы прикрыть вторую дверь в коридор, но в проходной комнате брат очень оживленно "да­рил новой жене любовь". Она благодарно стонала. Я сплюнул и снова лег. Под запах паленой щетины, под стоны новой жены брата думалось о том, где бы найти такой уголок, уголочек и устроиться пожить хотя бы недельку. Живут же люди где-то!

Где вы, люди, ау?!

Проснулся совершенно разбитый в пять утра. Мама спала. Брат с новой женой утомленно спали. Хаханов дрыхнул, раскрыв пасть. Лишь Жора ловил из кастрюли руками ошметки мяса.