Зал ожидания

Господи, спаси! Какой только чертовщины не причудится. Тут, слава богу, все граждане на месте. Как говорится, отсутствующих не бывает. И никто не ропщет.

А может, от какой-то эпидемии бесприютности все взялись меняться? Вирус такой проник, неизученный? А? Все хотят уединиться. Кинулись в дач­но-садовые домики, каждый в свою норку, сунуть голову, как страус, и мол­чать громче. Как-то я видел, в малогабаритной квартире. в большой комнате, выстроенную еще комнату. Без единого окна. С лампочкой внутри. О, как захотелось уединения человеку! Помню, Руслан тяжело переживал множество народа у меня в квартире в Челнах. Он уходил в туалет, совмещенный с ван­ной. и сидел там по часу, по два, и даже, порой, засыпал там. Иногда в туалете он рисовал, иногда — писал стихи. читал или просто пел сказку Льва Толстого "Три медведя". Без мелодии. без рифмы да к тому же, не имея музыкального слуха.

Некуда приткнуться на свете, чтобы подумать одному, сосредоточиться, попытаться понять, осознать, что натворил в жизни, осмыслить. Заглянуть в себя. Зачем живу? Зачем я родился на свет? А раз родился — зачем помру- то? Это уж, товарищи. и вовсе несправедливо. Дореволюционные наши соотечественники не умирали. а отправлялись в длительное путешествие в лучший мир. А мы, черт возьми, исчезаем, и мир перед нами исчезает. Не­справедливо, ей-богу. Уж лучше, думаю, не рождаться было, чтобы не знать — что такое жизнь, как она прекрасна своими терзаниями и мучениями. А теперь дети мои так же станут думать?.. Да? "Как бы человек здорово ни болел — а помереть все равно хуже. Правда, пап?" — сказал мудро пятилетний сынок.

— Бабуля.— спросил другой сын.— А почему так: Людмила Николаевна умерла, Егоровна умерла, Нина Филипповна умерла, а ты — нет?.

(В горшечном возрасте дети еще не умеют быть ни злыми, ни тактич­ными.)

— А ты что, внучек? Хочешь, чтобы я тоже умерла, да? — с досадой спросила теша, держа трясушейся рукой костыль.

— Хочу.

— А почему? Почему хочешь?

— Уж больно много ты ругаешься,— вздохнул он.

Его никто не науськивал на старую женщину, которая действительно умела превращать жизнь в доме в сущий ад своими скандалами, и планомерно довела руганью нас с женой до развода. Она уже пятьдесят лет состояла в пра­вящей партии и считала себя принципиальной, уверенной в своей правоте. Она считала, что лишь ей известно доподлинно, как надо жить, "чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы..." А ей самой не было больно за бесцельно прожитые годы... Когда в стране началась перестройка и глас­ность, она тоже (правда, тихонько) стала поругивать этого политического преступника Брежнева, на портреты которого раньше чуть ли не молилась. Едва передвигая ноги, она ползала голосовать. То ли ощущая свой партийный долг, то ли так напугали ее годы репрессий. Она не знала устава, не знала ни одной программы партии. не прочитала ни строчки из Ленина, но догматизм так и пер из нее отовсюду. От ее принципиальности и честности хотелось выть всею семьей.

— Петя, ты обязан убрать кровать! Ты почему не слушаешься бабушку?! Октябренок обязан слушаться коммуниста! А-а, ты все-таки не слушаешься?.. Вот, погоди, я сообщу твоим товарищам по октябрятству. Что ты людям ска­жешь, когда тебя вызовут в классе на ваше бюро? Как ты людям в глаза посмотришь, когда товарищи тебя спросят: "Почему ты, октябренок Петр, не слушаешься свою бабушку, старого коммуниста?" А-а-а, ты драться! Паш­ка, ты драться, да?! Как тебе не стыдно — посмотри мне в глаза! Паш­ка, ты понимаешь, что защищаешь своего аполитичного брата? .. Ты все равно дерешься?! Ну-у, я напишу письмо в твой садик — пусть тебя разберут на общем собрании, пусть спросят, почему ты бабушке-коммунистке наехал своим паршивым велосипедиком на больную ножку. Этим своим безнрав­ственным наездом ты играешь на руку мировому империализму...

"Будет долго казаться зловещим нам скрип сапогов",— пророчески пел Высоцкий. Ой, как долго будет он нам мерещиться за дверью этот скрип хромовых сапог. Люди в таких сапогах уводили по ночам наших пап и мам. (Сталин с Гитлером обожали сапоги, и не только это их единило.) А те, что уводили, нынче нередко выступают перед пионерами, как старые большевики. Носят значки старых большевиков. Кто уцелел? Те, кто сажал? Или те, кого сажали? А те, кто помалкивал, или, не имея своего ума, дули в общую нужную дуду? .. Тещу приняли в партию в тридцать седьмом году. Впрочем, видать половина сажала — половина сидела. Где еще подобное возможно? В какой людоедской стране? В каком диком стойбище Цевтральной Африки или про­шловековой Полинезии? Почему у власти оказываются мерзавцы? Как они туда добираются? И долго вам еще терпеть все, питаясь в освовном радиоинформациями о достатке, о грядущем изобилии? Не пора ли кончать надеять­ся и ждать?

Мужа своего теща решительно изгнала, и мужчин она невавидела яростно, как класс. Ну и меня в том числе. Я только позже допер, что ее мужененавистничество волей-неволей передалось моей жене. Оно потом стало из нее выползать. И боюсь за дочь свою, которой так же мало хорошего рассказано ее маменькой про отца, и про моего отца, и про отца моего отца. Зернышко заро­нено — а женщина, говорят, земля — значит, прорастет обязательно. И жизнь ее семейная, по всей видимости, так же не сложится. Она как-то говорит: "С какой стати я буду стирать его (будущего мужа) воски? По какому праву? Пускай сам!" И я повял — выйдет замуж и разведется. С требований вот этих дешевых прав начались и развелись разводы. И стремимся мы в светлое буду­щее со скоростью миллион разводов в год!

Отмечали сыну семь лет, и я предложил бывшей жене разыскать ее отца. И хотя она говорила мне, что он — мерзавец, а я в ответ толдонил, что не доверяю людям, отзывающимся о своих родителях подобным образом, логиче­ски убедил ее в том, что не такой уж он пропащий мерзавец. Не пил? Не пил. Не курил. Воевал. Офицер. Не ругался. Не дебоширил. А мать — вон какая энергичная дама, даже сейчас, невзирая на паралич, она принимает чересчур активное участие в нашей жизни, даже, порой, больше нас самих. А если он и был мерзавцем, то к старости наверняка уже исправился. Давай найдем? А почему он раньше меня не отыскал? Нет — он мерзавец! Да больно же чело­веку — видеть лишний раз ребенка, терзаться. Лучше уж сцепить зубы и терпеть... Казалось, убедил. Ну, давай найдем, если тебе это надо так. В горсправку она написала бумажку, а я должен был взять адрес. Мне уже чуди­лось, что у сыновей появится (хоть где-то там) дедушка, и они это будут знать. Он едва ли не отцом моим мне представлялся. Видел даже растерянность старика при встрече со взрослой дочерью и обнаружении сорванцов-внуков. Но справка была выдана, что он умер три года назад. Я очень опечалился. Я даже взял пол-литру, чтобы, по русскому обычаю, помянуть его. Ехал в троллейбусе, огорченный, опустошенный, и думал, как бы потактичнее, по­осторожнее сообщить траурную весть жене.

— Ну? — спросила она.

— Понимаешь... тут такое дело...— замямлил я, топочась на пороге.

— Умер, что ли? — улыбнулась она.

— Д-да... — выдавил я.

— Ну и ладно... Сбегай тогда в магазин — у нас сахар кончился.

Я так и застыл в прихожей, одетый. И не разулся даже.

— Тем более, что одеваться не надо. .. — совала она мне в руки полиэтиле­новую авоську.— Да! .. И газетку прихвати из почтового ящика.

Гремя костылем, в прихожую вышла теща. Она всегда чуяла, что что-то происходит необычное, без ее участия.

— Что случилось? — строго спросила она.

— Да... ничего особенного,— махнула рукой жена.

— Но все же! — она любила требовать ясности.

— Да так... Вон, говорит,— отец умер.

— Чей?

— Да мой.

— А-а,- разочарованно протянула теща и погрохотала костылем в свою комнату смотреть телепередачу "От всей души". Смотреть и плакать.

Ей-богу, я переживал больше во сто крат, чем они. Да что там: они вовсе не переживали.