В чужом небе

- Прошу простить, - выступил вперёд фельдмаршал Брунике, - но никаких договоров с самопровозглашёнными державами, - он явно произнёс это слово именно с маленькой буквы, - у генерал-кайзера нет. Мои же слова относительно поддержки вы истолковали превратно. Мы готовы поддерживать вас, но лишь как верного вассала урдского престола, и того, кто занимает его.

Теперь лицо Гетмана побелело. Он прямо сейчас, на глазах своей свиты, превращался из полноправного хозяина всей Державы, созданной его волевым решением, в вассала урдского престола. И ничего не мог с этим поделать. Абсолютно ничего. Ведь без блицкриговских штыков его Державе долго не продержаться. Её сломят гайдамаки Сивера ещё до того - нескольким стрелецким полкам, которыми располагал Гетман, нечего противопоставить этим отъявленным головорезам. А уж о Народной армии и говорить нечего.

И выхода у него не осталось никакого. Он сделал несколько медленных шагов, словно оттягивая этот позорный момент, и опустился на колено перед царём. Тот протянул ему руку для вассального поцелуя.

А вокруг вспыхивал магний. Фотокорреспонденты щёлкали и щёлкали, стараясь во всем подробностях запечатлеть этот исторический момент. Журналисты же бодро строчили в своих блокнотах хлёсткие фразы и фразочки для будущих репортажей. Один из них, наверное, в этот момент выводил на бумаге «бал скрипа зубовного» - три слова, которые станут едва ли не нарицательными, и так метко характеризуют то, что происходит сейчас в зале.

Но мой взгляд приковал к себе не царь и не приложившийся к его руке белый, как мел, Гетман. Среди блицкриговских офицеров я увидел знакомого человека в сером чекмене с волчьим хвостом, переброшенным через левое плечо и эмблемой в виде оскаленной волчьей пасти на рукаве. На лице его играла нагловатая ухмылка, а левой рукой он то и дело подкручивал пшеничные усы. Я отлично знал его в лицо - и очень хотел прямо сейчас выхватить револьвер и разрядить его в это наглое лицо. В лицо атамана Щекаря.

Тогда на балу скрипа зубовного я не мог ничего поделать. Я бы даже подобраться к Щекарю не смог - его всегда окружали несколько блицкриговских офицеров. Выхвати я при них револьвер из кобуры, и меня тут же повязали бы, не дав сделать и одного выстрела. Но, несмотря на все резоны, мне очень хотелось сделать эту глупость. Очевидную и бесполезную, но такую желанную. Быть может, шокированные моим поведением офицеры Блицкрига и сам Щекарь не успеют ничего предпринять до того, как будет слишком поздно. Но мне оставалось только мечтать о расправе над Щекарем все бесконечно долгие часы бала.

А после стало не до того.

И вот теперь я мог поквитаться с ним. Безнаказанно и свободно. Никто не узнает, кто расстрелял его Волчью сотню с воздуха. А конные гайдамаки расправятся с выжившими после моего налёта.

Я развернул свой аэроплан, выходя в боевой разворот. Пальцы замерли на гашетках пулемётов. Глаза сузились, привычно ловя в прицел врага. И пускай это всадники на земле, а не вражеский аэроплан. Сейчас передо мной был враг - и я должен его уничтожить. Без жалости, зато, вот уж правда, с превеликим удовольствием.

Щекарцы разразились дружными воплями, когда увидели меня, летящего к ним на бреющем полёте. Они далеко не сразу поняли, что я не собираюсь поддерживать их огнём своих пулемётов, а как раз наоборот. А когда поняли, было уже слишком поздно.

Я пронёсся над ними на предельно малой высоте - риск, конечно, велик. Но так я смогу срезать как можно больше этих сволочей в серых чекменях. Пулемёты разразились длинными очередями, поливая землю свинцом. Почти по-человечески кричали раненные кони. Они вставали на дыбы, скидывая опытных наездников на землю. Падали сверху, придавливая их к земле. Пули косили и людей, ссаживая их с сёдел, валя на землю, заставляя обливаться кровью.

Я поднял аэроплан повыше, зашёл на второй разворот. Патроны в пулемётах ещё должны остаться, а значит, я сумею прикончить ещё несколько щекарцев. На этот раз меня приветствовали уже выстрелами. Но редкими и какими-то паническими. А я, растянув губы в улыбке, снова нажал на гашетки, поливая деморализованного врага длинной очередью. Финалом её стали слившиеся в один щелчки. Патронов не осталось. Теперь можно возвращаться домой.

Во второй раз я поднимал аэроплан на среднюю высоту, когда по мне принялись палить с земли. Стреляли густо, пачками изводя патроны. Я понял, что это вышедшие из рощицы гайдамаки. Они атаковали рассеянных моими усилиями щекарцев, но и странный аэроплан в покое не оставили. Ведь у Сивера аэропланов не было и в помине, а значит любой из них - враг.

Как тут не вспомнить историю, которую я рассказал Готлинду незадолго до нашего второго за сегодня взлёта. Я вспомнил её, когда пули пробили мотор моего аэроплана, и он начал стремительно терять высоту. Теперь главное посадить его, хоть бы на брюхо плюхнуться, лишь бы не воткнуться капотом в землю. Я отчаянно тянул на себя руль, пытаясь удержать падающий аэроплан в более-менее ровном положении. Я почти слышал, как скрипят рули высоты, цепляясь за воздух. Как надрывается вроде бы бесшумно работающий антиграв. Но он получил уже несколько пуль, и работает с перебоями. Я отлично чувствую это по перепадам веса аэроплана. Он то наливается свинцом, почти камнем устремляясь к земле, то вдруг снова становится лёгким и выравнивает полёт.

Я всё-таки посадил машину. Каким чудом - сам плохо представляю себе. Шасси выпустить не получилось, а потому мой аэроплан пропахал брюхом несколько сотен саженей, и лишь после этого остановился. Замер внезапно, как вкопанный. Меня бросило грудью на переднюю панель, выбив весь воздух из лёгких. Когда же я смог нормально вздохнуть, вокруг уже было полным полно всадников в красных жупанах. И я оказался под прицелом сразу нескольких десятков карабинов. Деваться было некуда. Я поднял руки, сдаваясь на милость тех, кого только что спас от расправы.

Глава 6.

Свист разорвал жизнь полковника Козыря. Разорвал в клочья. Разметал по улицам гетманской столицы. Отовсюду разом - залпами, как сто лет назад - ударили винтовки. Захлебнулись длинными очередями пулемёты. Но не они были страшны стиснутой в узких улицах красножупанной кавалерии. Именно слитные залпы сотен винтовок валили на мостовую всадников, частенько вместе с лошадьми. Несчастные животные кричали по-человечески, бились в агонии, внося ещё больший хаос в ряды гайдамаков. Да и рядов скоро не стало, а над войском пронёсся надсадный вопль: «Тикаем!». Не отступаем, не бежим, а именно позорное - тикаем. Будто воры с базара, рванувшие прочь от облавы.

И гайдамаки тиканули. Другое слово трудно подобрать. Они мчались прочь из города, нещадно хлеща коней нагайками. Они вырвались из плена узких улочек и помчались через окружающие город слободки, мимо всего полчаса тому назад подожжённых ими же хат. Однако просто так отпускать их из города никто не собирался.

Словно злые псы за дичью рванули следом за отступающими всадники в серых чекменях - Волчья сотня атамана Щекаря, рядом с ними конные сердюки - личная гвардия Гетмана, и конники Блицкрига - в серых мундирах. Они обрушились на бегущих гайдамаков. Ударили в шашки. Рубили на полном скаку, никому не давая пощады. И это окончательно обрушило сиверцев. Теперь каждый был за себя - никто не думал о товарищах, что скакали или бежали в двух шагах от него. Оборачивался лишь тогда, когда над его головой взлетала вражья шашка. Но в этом случае схватка была очень короткой. Один-два взмаха - и валится на землю всадник в красном жупане. И ни разу не было иначе.

А сверху проходились беспощадные аэропланы. Длинными очередями из пулемётов они обрывали все попытки хоть какого-то сопротивления.

Только полковнику Козырю удалось сплотить вокруг себя людей. Вот только их оказалось до обидного мало. На эскадрон не наберётся даже. А ведь не прошло ещё часу, как он командовал целой армией.

- К роще отходим! - командовал он, надсаживая и так уже почти сорванный голос. - А оттуда к лесу рванём!