Арина (Роман, повести)

— Все законно, — улыбается пассажир. — Печать гербовая, подпись. И ключи в кармане. Но где этот Морской переулок, убей, не знаю.

— А вот «Синтетику» проедем, — говорю я, — повернем направо и упремся в Морской.

Минуты через две я торможу у нового дома, вокруг которого уже дымят листвой молодые липы на привязи.

— Красавец! — радуется пассажир. — Погляди, весь белый, а балконы голубые. Маша не поверит, ей-богу… Слушай, закрывай свою тачку, пошли новоселье справлять.

— Спасибо, за рулем не могу.

— Да ты не робей, — машет он рукой. — После кофейных зерен купим. Пожуешь — и концы в воду.

— Нет, нет, спасибо.

— Дело, конечно, хозяйское, — говорит пассажир. — В таком случае жди меня, еще к Маше поедем. — Он забирает Потапа и уходит.

Оставшись один, я пробую заняться английским. Но в голову ничего не лезет. Перед глазами почему-то все время всплывает Занегин, то согнувшийся с оттопыренным задом, то с засунутыми в карманы руками. Тогда я закрываю словарь и включаю рацию.

Девушка с «Букета», растягивая слова, просит все свободные машины, что вблизи Лужников, следовать на стадион. Значит, там подходит к концу футбольный матч. Интересно, а кто выиграл? Почему бы ей не сказать?

И вдруг все заглушает пение: «Всякий раз слушаю вас, а сердце замирает. Где вас найти, как к вам пройти…» Черт возьми, это, кажется, Игорь? Ну, конечно, он, шалопай. А еще в эфире голос той же девушки, но уже строгий: «Прекратите, пожалуйста! Вы мешаете работать». Но Игорь продолжает петь. Вот дурачок. Опять попадет в историю, он без этого дня не может прожить. И тут песня обрывается, слышен только голос девушки: «Машина 2316, клиент с Вернадского ждет в семнадцать пятьдесят». Потом она снова в эфире: «Машина 3467, ваш заказ отменяется. Следуйте на ближайшую стоянку…»

Минут через тридцать возвращается мой пассажир. Он немного уже покачивается. И без Потапа.

— Слушай, вот чудеса!.. — говорит он громко, и глаза его блестят. — Я тут приятеля встретил, мы с ним десять лет на одном заводе… А теперь соседями будем. Понял?

Я запускаю мотор. Я все прекрасно понял: ни к какой жене сейчас он не поедет. Зря я только простоял. И упустил лучшее время. Теперь все мои научные сотрудники разъехались по домам.

— Ты в обиде, да? — спрашивает он, прощаясь со мной за руку.

— Что поделаешь, у вас такая радость, — говорю я и резко хлопаю дверцей.

Выскочив на Ленинский проспект, я разворачиваюсь и медленно еду к центру. С надеждой поглядываю на тротуары. Но никто меня не окликает, никто не бежит навстречу с вытянутой рукой. Вот и троллейбусы уже не темнеют от пассажиров, просматриваются насквозь. Это настал самый неудачный час: с работы люди проехали, а в театры, на свидание еще не собрались.

Слева показалось кафе «Луна», и его ярко-синяя реклама с издевкой подмигивает мне, словно хочет сказать: «Можете проваливать дальше. Гости наши только что сели за стол, аппетитно потягивают «Твиши», «Тетру», «Напареули», освежаются ароматным мороженым и совсем не собираются покидать зал, наполненный до потолка музыкой».

Но я все-таки торможу у кафе. Я не хочу ехать дальше. Почему бы мне не постоять на этом проспекте, где всегда так хорошо пахнет — только что разломленным арбузом.

А на нашем проспекте пахнет иначе — тополем. В июне он цветет и все тротуары засыпает белым пухом. И тогда кажется, что выпал теплый снег. Он залетает в автобусы, в дома и даже забирается к Андрею Павловичу за очки. Тот, весело покачивая головой, снимает очки, долго дует на них, будто на горячее молоко, потом протирает носовым платком и снова перекидывает через нос. И вот когда идет этот летний снег, на проспекте Мира особенно остро пахнет тополем.

— Хэлло!.. Товарищ!.. — кричит кто-то сзади.

Я оглядываюсь. Из переулка выбегает девушка в красном коротком плаще, с раздутым портфелем. Неужели она кричит мне? Девушка машет рукой и сворачивает к машине.

— Ви, пжалюста, меня повезите, — говорит она с мягким акцентом.

Хе-хе, это, кажется, англичанка. Вон какая высокая, почти что с меня. Значит, сейчас будет инглиш-практикум. Только я не знаю, которую лучше открыть дверцу — переднюю или заднюю. Если она капиталистка, то едва ли сядет рядом. А впрочем, пускай привыкает к социализму заранее.

— Пожалуйста, — я распахиваю переднюю дверцу.

Девушка садится рядом со мной. Выходит, она наш брат, пролетарий. Это уже лучше. Сейчас я с ней потолкую о жизни, сейчас узнаю, до каких пор они там в Англии будут терпеть эксплуатацию. Только я начну, конечно, издалека.

— Вас не продует? — говорю я по-английски, кивая на приспущенное левое стекло.

— Инглиш… — девушка мотает головой. — Я… Прага… чешка… Прага.

— Ах, Прага, вы из Чехословакии… Очень приятно. Скажите, пожалуйста, куда вас отвезти?

— Так… так, — она показывает вперед. — Так… Ленинские горы.

Ну, все понятно. Это студентка МГУ, будущий химик или геолог. Вот какая умница! А я чуть ее за капиталистку не принял. Бывает же такое… Я включаю зажигание и трогаю машину.

Глава десятая

В девятом часу я возвращаюсь в парк. На мойке очереди нет, и я, быстро подняв стекла, ныряю под душ. Тысячи струй-сабель сразу впиваются в кабину, в капот, в крылья; мягкие капроновые щетки обнимают машину с боков, поглаживают сверху. Минуты полторы-две я штурмую искусственный ливень, и вот уже чистая, как богиня, моя «зеленуха» выкатывается на бетонированную дорожку.

— А ну отворяйся!. — кричит тетя Настя, потрясая щеткой.

Я распахиваю настежь все четыре дверцы, вылезаю из машины. Тетя Настя, ловко орудуя щеткой, подметает пол в кабине, протирает сырой мыльной тряпкой сиденья.

— Игорь еще не приехал? — спрашиваю я.

— Да хоть бы он совсем не приезжал, этот твой баламут, — говорит тетя Настя. — Тоже мне сыскал приятеля… Знает только головы девкам крутить.

Я смотрю на тетю Настю. Лицо у нее маленькое, сморщенное, а глаза веселые. И очень молодые, как будто с чужого лица. Странно, почему это у нее глаза не стареют. А у мамы, наоборот, слишком молодое было лицо. Но глаза ее выдавали. Они всегда были грустные и сильно маму старили.

— Про новость-то слыхал? — спрашивает тетя Настя, одергивая свой резиновый фартук.

— Нет, а что такое?

— Кассиршу в диспетчерской сняли.

— Какую кассиршу?

— А вот ту, которая самая красивая… Говорят, не чиста на руку была.

— Значит, это Зеленину. В диспетчерской вроде и нет красивей ее.

— Родной, благородный, закругляй тары-бары!..

Это Михеевич сзади кричит, самый старый водитель нашей колонны. Он, говорят, еще Дзержинского возил. И все может быть: Николай Михеевич добрый старик, вежливый такой.

Я быстро съезжаю с дорожки и гоню машину в колонну.

Механик Петухов, заложив руки за спину, прохаживается вдоль бетонки, которая наполовину заставлена машинами. Мне он велит ехать в самый конец. Мы с Володей не даем ему на чай, и он в свое дежурство нашу машину всегда запихивает подальше. Из-за этого утром полчаса теряешь: чтобы выбраться на выездную дорожку, сколько надо машин отогнать.

— А почему так далеко? — говорю я. — Мой сменщик рано утром выезжает.

— Гони, гони! — хрипит Петухов, не глядя в мою сторону. — Молод еще рассуждать.

Я показываю ему язык и еду в самый конец колонны. Ставлю машину по соседству с Антоном Чувякиным, который ковыряется в моторе. Он поднял капот, пригнулся, а сам зыркает по сторонам.

Э-э, значит, этот голубчик задумал что-нибудь стибрить. В нашей колонне такое бывает. Иной разобьет на линии зеркало, а вернется в парк и быстро переставит с чужой машины целое. Да еще нацарапает на обратной стороне пару закорючек. И тогда попробуй докажи, что оно твое.

Чтобы припугнуть Чувякина, уходя, я говорю:

— Антон, на моей машине дворники, антенна и все остальное помечено. Так что заруби на носу.

Чувякин делает вид, что ничего не слышит.