Мальчики в лодке

Когда Албриксон в конце концов повернулся к Броухэму, то ответил на все расспросы довольно расплывчато, одним словом: «Неплохо».

Роял Броухэм слишком хорошо знал Албриксона и поэтому еще раз взглянул ему в лицо. Что-то в ответе тренера – нотка в голосе, проблеск в глазах или дернувшийся уголок рта – привлекло внимание Броухэма. И на следующий день он предложил читателям газеты свою интерпретацию ответа Албриксона: «если говорить откровенно… они, несомненно, очень хороши».

Интерес Рояла Броухэма к тому, что думал Эл Албриксон, был далек от праздного – это было больше, чем желание заполнить свою ежедневную колонку очередной краткой цитатой тренера. Он был в поиске сенсации – одной из многих, о которых он напишет за свою шестидесятивосьмилетнюю карьеру в «Пост-Интеллиженсер».

С тех пор, как он начал работать в газете в 1910 году, Броухэм, известный своей сверхъестественной способностью извлекать информацию даже из таких выдающихся личностей, как Бейб Рут и Джек Демпси, стал чем-то вроде местной легенды. Его мнение, его связи и упорство пользовались такой популярностью, что он быстро стал одной из центральных фигур общественной жизни в Сиэтле. Знакомства с ним искали чиновники всех рангов, политики, звезды спорта, ректоры университетов, агенты бойцовских клубов, тренеры и даже букмекеры. Но, кроме всего прочего, Броухэм был искусным пропагандистом. «Отчасти поэт, отчасти артист», называл его Эммет Уотсон, другой легендарный журналист Сиэтла. Но больше всего Роял Броухэм хотел продвинуть Сиэтл. Он хотел поменять мнение мировой общественности, и в ее глазах из серого, сонного городка лесорубов и рыбаков превратить его в возвышенный центр культуры и спорта.

Когда Броухэм только начал работать в «Пост-Интеллиженсер», команда университета состояла из кучки неорганизованных деревенских мальчишек, которые бороздили просторы озера Вашингтон в лодках, чем-то напоминающих бочки и постоянно протекающих то в одном, то в другом месте. Тренировал их тогда рыжий Хирам Конибер, которого многие считали сумасшедшим. За прошедшие годы программа гребли очень сильно продвинулась, но команда все еще не пользовалась успехом на Западном побережье. Броухэм считал, что пора было это изменить. В конце концов, ничто так не подходило под определение возвышенности и величия, как команда мирового класса по академической гребле. Этот спорт всегда ассоциировался с высшим обществом. И команда была хорошим способом прославиться – как для учебного заведения, так и для всего города.

В 20–30-е годы двадцатого века университетские сборные по гребле были очень популярны в Америке, наряду со сборными по бейсболу и регби, о чем можно было судить по количеству статей, которые о них публиковались, и количеству людей, которые собирались поболеть за них на соревнованиях. Выдающихся гребцов чествовали в национальных изданиях, приравнивая их по значимости к великим бейсболистам – Бейбу Руту, Лу Геригу и Джо Ди Маджо. Такие громкие личности спортивной журналистики, как Гретланд Райс и Роберт Келли из «Нью-Йорк таймс», освещали в своих статьях главные регаты страны. Миллионы фанатов тщательно следили за прогрессом своих любимых команд во время тренировочных и гоночных сезонов, особенно на Востоке, где на главный разворот могла попасть даже статья о легкой простуде рулевого. Частные школы Восточного побережья, представлявшие собой последователей элитных британских учебных заведений, таких, как Итон, обучали гребле – спорту истинных джентльменов – и готовили молодых гребцов для команд самых престижных университетов страны – Гарварда, Йеля и Принстона. Самые преданные фанаты даже собирали карточки своих любимых команд.

К 20-м годам начали проявлять интерес к своим командам и западные фанаты, их к этому во многом подстегивало нарастающее и уходившее корнями еще в 1903 год соперничество между Вашингтонским и Калифорнийским университетами. После нескольких лет борьбы за финансирование и признание спорта хотя бы внутри университета, гребные команды обоих учебных заведений в конце концов стали время от времени одерживать победы, сравниваясь в искусности со своими восточными коллегами. Не так давно две команды из Калифорнии взяли олимпийское золото. Оба университета теперь могли рассчитывать на поддержку десятков тысяч студентов, выпускников и просто заинтересованных граждан на ежегодном двоеборье в апреле, когда они будут сражаться за превосходство в гребном спорте на Западном побережье. Но тренерам на Западе платили только малую толику того, что получали тренеры на Востоке, и поэтому в большинстве своем западные команды соревновались друг с другом. В учебных заведениях не только не было денег для найма тренеров, но и никого на примете, кто был бы хорошим специалистом в этом деле. Все знали, что центр американской академической гребли все еще лежал где-то между Кэмбриджем, Нью-Хэйвеном, Принстоном, Итакой и Аннаполисом. Роял Броухэм понимал, что если как-нибудь удастся сместить этот центр на восток, то у Сиэтла есть все шансы им стать и тем самым завоевать столь необходимое уважение и признание. Но, учитывая тенденцию, он понимал, что центром могла стать и Калифорния.

В тот самый день, когда Эл Албриксон изучал своих новобранцев на лодочной станции в Сиэтле, за восемь тысяч километров к востоку, поздно ночью, склонившись над чертежной доской в одном из офисов Берлина, работал тридцатидевятилетний архитектор по имени Вернер Марх.

Несколько дней назад, а именно 5 октября 1933 года, они вместе с Адольфом Гитлером вышли из черного бронированного «Мерседеса» на поле в восточных окрестностях Берлина. С ними были доктор Теодор Левальд, президент Олимпийского комитета Германии, и Вильгельм Фрик, министр внутренних дел Третьего рейха. Они высадились на холме, который возвышался над центром города метров на тридцать. К западу отсюда лежал древний Грюнвальдский лес, где в шестнадцатом веке принцы охотились на оленей и диких кабанов и куда ныне все жители Берлина ходили за грибами, в походы и на пикники. На востоке шпили древних церквей и остроконечные крыши домов центральной части Берлина возвышались над морем деревьев, уже начавших желтеть в прохладном осеннем воздухе.

Представители власти приехали, чтобы осмотреть старый стадион «Дойче», построенный в 1916 году для злополучных Олимпийских игр того года. Его спроектировал отец Вернера, Отто Марх, который впоследствии руководил и постройкой здания самого большого в мире стадиона в то время. Но Игры отменили из-за Великой войны, той войны, которая подвергла Германию такому унижению. Теперь, под руководством младшего Марха, на стадионе проходили работы по реконструкции здания для подготовки к Олимпийским играм 1936 года, которые пройдут в Германии.

Изначально Гитлер вообще не хотел принимать Игры. Его оскорблял почти каждый аспект главной идеи этого мероприятия. Еще год назад он обозвал Олимпийские игры «еврейским и масонским» изобретением. Сама суть олимпийского идеала – спортсмены всех наций и рас, которые объединяются и соревнуются на равных условиях – была полной противоположностью ключевому убеждению Национал-социалистической партии, которое гласило, что люди арийской расы очевидно превосходили все остальные народы. У фюрера вызывало глубокое отвращение любое упоминание того, что евреи, негры и другие кочевые племена со всего мира приедут и будут шататься по Германии. Но через восемь месяцев после того, как он пришел к власти в январе, Гитлер поменял свое мнение.

Этим изменениям больше, чем кто-либо другой, способствовал Йозеф Геббельс, рейхсминистр народного просвещения и пропаганды. Геббельс – ярый антисемит, который оказал очень большую поддержку Гитлеру в его политической карьере – сейчас систематично разрушал то, что осталось в Германии от свободной прессы. Ростом он был чуть более полутора метров, его правая стопа была деформирована, как и вся нога, которая была короче левой, голова его была странной формы, пожалуй, слишком большой для такого маленького человека, и вообще, он ничем не был похож на высокопоставленную фигуру авторитетного политика, хотя на самом деле Геббельс был одним из самых влиятельных доверенных людей Гитлера. Он обладал великолепным умом, невероятной силой убеждения и необыкновенным коварством. Те, кто знал его лично – среди них посол Америки в Германии Уильям Додд, его жена Мэтти и его дочь Марта, – находили его «очаровательным» и «заразительным», «одним из немногих людей в Германии с чувством юмора». Для такого небольшого человека у него был невероятно сильный голос, которым он орудовал, словно рапирой, когда обращался к народу с трибуны или вещал по радио.