Страница 2 из 26
Мне представляется справедливым назвать этот том «политическим романом воспитания», как раз в смысле взросления, достижения личностью зрелости. В первой части книги моя мать часто гневается и ужасается американской войне во Вьетнаме – она была одним из самых последовательных и резких критиков этой войны на американской общественной сцене. Мне кажется, что даже она сама, оглянувшись в прошлое, нахмурилась бы из-за некоторых фраз, которые она высказывала во время посещений подвергавшегося американским бомбежкам Ханоя. Впрочем, я публикую их без колебаний, так же как я привожу многие другие дневниковые записи, которые тревожат или причиняют мне боль. Что касается Вьетнама, остается лишь добавить, что ужасы войны, вынудившие ее на крайности, вовсе не были порождением ее воображения. Возможно, она вела себя неразумно, но это не умаляет чудовищности войны, которая разворачивалась у нее перед глазами.
Моя мать никогда не отрекалась от своей антивоенной деятельности. Однако она разочаровалась и, в отличие от многих своих современников (я не стану называть имен, но проницательный читатель поймет, о каких американских писателях поколения моей матери идет речь), публично отринула веру в идеи коммунизма – и не только в его советском, китайском или кубинском воплощении, а как системы. Не могу сказать наверняка, изменила бы она свои чувства и взгляды, если бы не ее большая дружба с Иосифом Бродским – пожалуй, единственные за всю ее жизнь сентиментальные отношения с равным. Значимость для нее Бродского, несмотря на отдаление в последние годы его жизни, невозможно переоценить – с эстетической, политической или человеческой точки зрения. На смертном одре в Мемориальном госпитале Нью-Йорка, в предпоследний день жизни, когда она хваталась за воздух, хваталась за жизнь, а заголовки газет пестрели сообщениями об азиатском цунами, она вспоминала только двух людей – свою мать и Иосифа Бродского. Перефразируя Байрона, его сердце было ее судом.
Сердце ее, увы, часто бывало разбито, и в этой книге много повествуется о романтической утрате. В некотором смысле это создает превратное впечатление о жизни моей матери, ведь она склонна была писать в дневник, в первую очередь, в пору несчастья и гораздо меньше обращалась к нему, если все у нее было в порядке. Но хотя соотношение может быть не совсем верным, мне кажется, что несчастье в любви было в той же мере частью ее, как чувство самореализации, которое она черпала в творчестве, и страсть вечного «ученичества», которую она привносила в свою жизнь (особенно в те периоды, когда она ничего не писала), то есть желание быть идеальным читателем великой литературы, идеальным ценителем, зрителем и слушателем великого искусства. Так, в согласии с ней самой, другими словами, с тем, как она прожила свою жизнь, настоящие дневники колеблются между полюсами утраты и эрудиции. То, что я пожелал бы для нее другой жизни, вряд ли имеет значение.
Неоценимую помощь в редактировании настоящего тома дневников оказал Роберт Уолш, любезно согласившись просмотреть подготовленную к печати рукопись. При этом он выявил и исправил множество ошибок и заполнил ряд лакун.
Ответственность за оставшиеся ошибки несу, конечно, я один.
Сознание, прикованное к плоти
1964
Правая рука = рука агрессивная, рука, которая мастурбирует. Следовательно, предпочесть левую руку!.. Сделать ее романтичной, наполнить чувствами!
Для Ирэн я [Мария Ирэн Форнес – любовница СС в Париже в 1957 году, а затем ее спутница в Нью-Йорке с 1959 по 1963 год] – линия Мажино.
Сама ее «жизнь» зависит от того, чтобы отрицать меня, держать линию обороны.
Всё свалили на меня. Я – козел отпущения.
[Запись выделена вертикальной чертой на полях: ] До тех пор пока она занята отгораживанием от меня, ей не нужно сталкиваться с собственными проблемами.
Я не в силах уверить – убедить ее – посредством разумных доводов – что дело обстоит иначе.
Ей лишь удалось убедить меня – когда мы жили вместе – не нуждаться в ней, не цепляться, не зависеть от нее.
Для меня это все уже не важно – удовольствия нет, только сожаление. Почему же я упорствую?
Потому что я не понимаю. Я на самом деле не воспринимаю перемены в Ирэн. Мне кажется, что я могу все вернуть – путем объяснений, показав, что я ей подхожу.
Но ей необходимо отвергнуть меня – как мне необходимо было держаться за нее.
«Все что не убивает меня, делает меня сильнее». [Парафраз Гёте.]
В Ирэн ко мне нет ни любви, ни милосердия, ни доброжелательности. Для меня, в отношении меня она стала безжалостной и черствой.
Симбиотическая связь разорвана. Она от нее отказалась.
Сейчас она лишь предъявляет «счета». Инес, Джоан, Карлос!
Она говорит, что я покалечила ее «эго». Я и Альфред [американский писатель Альфред Честер].
(Напыщенное, хрупкое «эго».)
И ее не умиротворит и не излечит ни раскаяние, ни извинения, ни устранение из моего поведения того, что действительно наносило ей вред.
Вспомни, как она восприняла «разоблачение» в «Нью-Йоркере» [кинотеатр на Манхэттене, где демонстрировали иностранные и повторные фильмы; в 1960-е и 1970-е гг. СС посещала его по несколько раз в неделю] две недели назад!
Она говорит: «Я – каменная стена». «Скала». Это – правда.
В ней нет отзывчивости, нет снисходительности. Ко мне – только суровость. Глухота. Молчание. Ее «оскорбляет» даже одобрительное бормотание.
Отвергая меня, Ирэн создает вокруг себя оболочку. Защитную «стену».
– Почему я не кормила Дэвида грудью:
Мать не кормила меня. (Я оправдываю ее тем, что так же поступаю с Дэвидом – все нормально, это мой ребенок.)
Я рождалась тяжело, причинив м[атери] сильную боль; она не кормила меня; после родов она провела в постели целый месяц.
Дэвид родился крупным (как и я) – сильные боли. Мне хотелось отключиться, ничего не знать; мне и в голову не приходило кормить его грудью; после родов я провела в постели целый месяц.
…
Любить = ощущение пребывания в насыщенном состоянии
Подобно чистому кислороду (в отличие от воздуха)
Генри Джеймс –
Все основано на своеобразной стилизации сознания
Личность и мир (деньги) – никакого осознания тела; он пренебрегает и множеством других способов бытия-в-мире.
Биография Эдит Уортон. Банальная чувственность, которую периодически увенчивает строгий интеллектуальный вывод. При этом ее разум не преобразует события – т. е. не обнажает их многогранность. Он лишь следует за банальным изложением.
…
Онтологический страх, «Weltangst»[1]. Мир пуст – или он дробится, распадается на мелкие кусочки. Люди – заводные куклы. Мне страшно.
1
Страх перед миром (нем.). – Здесь и далее прим. пер.