Страница 120 из 151
Мое удивление богатству Вены растет с каждый днем.
Ведь вот совсем новый Исторический музей! Но это надо видеть, сюда надо ходить годы, чтобы изучить здешние сокровища. А великолепие самого здания, а убранство лестниы, декорации зал, роспись плафонов! В Центральном зале на потолке написана картина колоссального размера, она представляет соединение фигур различных деятелей на почве габсбургской империи. Короли, королевы, изобретатели, ученые, художники — все это красиво и широко разместилось на фантастическом портике. Тициан стоит рядом с Карлом V, толкнул его локтем и отвернулся; а Карл толкнул Тициана в локоть и тоже отверяулся. Кажется, Карл раскаялся, что поднял однажды кисть этому нахалу, разрядившемуся в красную мантию, — вот зазнался! Зато другие художники перед центральной фигурой эрцгерцога, кажется Максимилиана I, показывают свои работы, стоя на коленях.
В этой картине много хорошего в обработке фигур, но какая странность: невысокий выступ платформы бросает на ступени определенную тень от солнца, тогда как от фигур совсем нет теней на полу. Художник забыл или побоялся испортить картину тенями? Вот, куда ведет традиция гениев. Шекспир, Гете, Шиллер произвольно изменяли исторические лица и события в художественных целях, а живописец меняет по вкусу законы света и тени. Это свое, авторское.
А в общем эта картина есть подражание «Полукругу» Поля Деляроша в Парижской Академии.
Что-то у вас там? Здесь сегодня с раннего утра валит снег в отеле холодно, но против моих окон на улицу окна растворены, и все матрацы и пуховики выложены на подоконник, как всегда по утрам. Мне нравятся здесь нравы: в десять часов вечера все уже спят, в семь часов утра уже все по делам. В Кракове в семь часов профессор уже читает студентам лекции, и никогда никто не манкирует, хотя никакого контроля нет ни над кем. Нет и экзаменов, а учатся хорошо.
Письмo Шестое
Вена, 1 ноября 1893 г.
Вена с каждым днем все более и более поражает меня своими богатствами.
Какие неисчислимые капиталы шли на возведение этих колоссальных общественных великолепий!.. Вот места, где двадцать лет назад, во время Всемирной выставки 1873 года, стояли пустыри, огороженные ваборами, залепленными колоссальными афишами. На этих местах теперь с робостью приближаешься к царственным дворцам; не веришь глазам, что это общедоступные музеи; осматриваешь себя кругом, свою обувь, чтобы не внести как-нибудь пыли, сора в этот дивный храм блеска и чистоты.
Внутри с каждым шагом, с каждым поворотом взгляда удивление растет.
Конца нет затеям, переменам деталей. На каждом шагу надо останавливаться по крайней мере на полчаса, чтоб хоть бегло осмотреть все затеи архитектора и техников. Под ногами — калейдоскоп мраморов, цоколь из роскошной яшмы, выше — колонны черного мрамора с белыми широкими разводами, золотые капители, белые пьедесталы; далее — розовые балюстрады. Еще выше — разные статуи, а там мозаичный купол с крупным пролетом во второй этаж... Все это ново, чисто. Но пестро, не гармонично, не художественно.
В историческом музее вход в картинную галерею кроме прочего великолепия еще богато украшен и живописью. Многие панно написаны Макартом 16. Средний плафон — Мункачи. Во всех даже небольших промежутках между классическими пилястрами белых мраморов очаровательно гармонирует макартовский тон глубокой живописи.
Надо отдать справедливость, что это самый изящный живописец Германии за все ХIХ столетие. Единственно в нем возродился, промелькнул Ренессанс, хотя и болезненно, с небрежными формами, но зато с глубиной и поэзией в тонах, еще небывалых.
Как скучны, бездарны, сухи все его предшественникиl Все ХVIII столетие совсем ничтожно по искусству. Оно даже не представляет барокко итальянцев, как например, Тьеполо, Помпей Батони и многие из Болонской школы. Там видится некоторый чрезвычайный размах искусства, традиций еще хорошей школы, хотя и изуродованной разнузданностью.
Нет, ХVIII столетие дало мало, за исключением некоторых талантливых имен, которые уже можно отнести к началу ХIХ века, например: Канова, Грез, Ватто, Делакруа, Брюллов, Торвальдсен, Каульбах, Пименов 17.
Все остальное за целые полтора века представляет такую мизерную мелочную лавочку картин и особенно картинок, что при осмотре этих ничтожных холстов здесь или в Берлинском музее невольно думаешь, как хорошо было бы сжечь всю эту дрянь, чтобы она не утомляла глаз и не занимала бы места в этих чудных, роскошных помещениях.
Вот и здесь, в Вене, в этом раю для искусства, сколько собрано этого хламу! Авторам этого художественного сора воздвигли мраморные, чудесной работы, бюсты и поставили их на высоте Тицианов, Веласкесов, Рафаэлей, Рембрандтов; некоторые из этих немецких мужей, вероятно благодаря идеализации скульпторов, имеют даже удивительно художественную внешность: один похож на Веласкеса, другой на Мурильо; все они задрапированы плащами...
Но, хоть убейте, я не помню ни одного их имени, ни одного произведения их кисти или резца. И как подавляюще это огромное количество их усидчивого, академического труда, этих гладко вылощенных картин, картинок, картиночек с массой фигур или в одну фигуру. Во всех жанрах плодовитость их неисчислима, особенно в батальном. А классический жанр на все темы классического мира!
Есть торжества побед, есть идиллии, есть мифология — герои и боги перебраны все, — есть буколические празднества, есть драмы, трагедии,— все, все тут есть, только нет ни одной искорки таланта, вкуса, жизни.
Почему же эта эпоха так отделилась от подлинного искусства? Эта мысль долго не давала мне покоя. Невольно перебирались в голове все события эпохи и учреждения, которые могли влиять таким или другим образом на искусство.
Правительствами европейских стран оказана была еще небывалая заботливость к искусству; везде были учреждены академии, пользовавшиеся покровительством царских особ. Искусство вверялось особо компетентным лицам.
Вместо прежних вольных мастерских и единичных меценатов, руководствовавшихся только личными потребностями и вкусами да приватными знаниями художвства, в это время академиям дали привилегии, их культивировали в связи с науками; вырабатывались методы преподавания искусства. Питомцы обставлялись оригиналами. А вместо прежних случайных симпатий отдельных мастеров искусство велось уже по возможности полно и широко. Изучались антики, изучалась эпоха Ренессанса, изучалась и натура.
Чего же недоставало этим школам?
Недоставало души искусства.
Сделавшись чиновными учреждениями, школы эти вместо работающих мастеров велись прочно засевшими посредственностями, которые всегда сильны только своим педантизмом и традициями. Завладев официально общественным мнением, они совсем задавили проявление личных вкусов. Меценаты доверялись их компетентности; ученики были задавлены их педантизмом, мастера работали по традиции, бездушно, укрепляясь в педантизме.
Даровитые люди уже чувствоваяи этот гнет посредственных корпораций и возмущались.
Давид18 первый усомнился в их полезности и, быв членом Конвента, предложил закрыть Академию. Делакруа уже открыто объявил им войну во имя свободы искусства. Реньо в наше время страшно тяготился их опекой и из прекрасной виллы Медичи в Риме бежал в Альгамбру и Марокко 19. У нас наше русское искусство только со времени тринадцати протестантов открыто перешло к самодеятельной жизни в искусстве и только благодаря частной личной инициативе Третьякова имело материальную возможность развиться в нечто значительное, национальное.
И это нисколько не тенденциозно, как подумают многие, кто удостоит прочтением сии строки.
Очень естественно, что предоставленные собственной инициативе художники будут культивировать только искусство, стараясь быть интересными господствующему общественному вкусу и потребностям страны. Там не будет места мечтам отсталых жрецов искусства о теплых местах, постоянных окладах.