Лабиринты

В Скуоле мы с Командиром расстались. Дальше ему нужно было в Инсбрук, а я поехал в Верхний Энгадин. Ближе к Цернецу, на обочине, где они лежали рядком, я насчитал более трехсот офицеров, от командующего корпусом до лейтенанта, все – расстреляны своими солдатами. Я, проезжая, держал под козырек. В Санкт-Морице шел погром, пылали роскошные отели, с треском рассыпались искры над шале знаменитого дирижера. Надо было переодеться в штатское, я зашел в шикарный магазин мужской одежды, в таких сливки общества одеваются, и взял джинсовый костюмчик, на нем еще ценник болтался – три тысячи. Где-нибудь на распродаже за него и трехсот не запросили бы. Продавцы не показывались. Заправить джип было негде и нечем, так что я его бросил, оба автомата тоже, оставил себе только револьвер. На улице я подобрал чей-то велосипед и покатил на Малойю. Поднялся на перевал и тут впервые за долгое время увидел ясное ночное небо. Внутренний край месяца был зловеще-багровым, – отблеск пожаров, бушевавших, должно быть, на огромных территориях. Спустившись в деревеньку, неподалеку от места, где прежде проходила граница, я стал искать ночлег. В деревне было темновато, зато противоположный склон долины заливало алое, как киноварь, зарево. Я осторожно подобрался к дому, который принял за нежилую постройку, вроде сарая. Обошел вокруг и обнаружил на задней стене лестницу на второй этаж. Дверь открыл легко. Внутри была темень, я посветил по углам фонариком. Ясно, я в мастерской художника. У стены стояла картина: люди, все как бы опрокинуты, сбиты с ног, а середина пустая, призрачная, там проступал слабо натянутый, кое-как загрунтованный холст, – словно сеть, подумал я, в которой запутались люди. На противоположной стене – еще картина: кладбище, белые надгробия и как бы пробитое, размозженное ими, несоразмерно крупное изображение какого-то человека; безумство – словно художник, из внутреннего протеста, пытался разрушить свою картину. Похоже, в этой мастерской конец света уже свершился. В центре помещения стояла жуткая железная кровать, с рваным полосатым матрасом, из дыр торчали клочья конского волоса. Рядом с кроватью – древнее, изодранное и заляпанное красками кресло. В глубине мастерской, под окном я заметил картину с изображением издыхающей суки, едва различимым в бесконечной желтизне охры. И вдруг я увидел портрет человека, похожего на моего Командира. Голый, жирный, он лежит на железной кровати, косматая борода разметалась по груди, необъятный живот раздут, печень заметно выпирает, ноги раскинуты. В глазах – гордость и безумие. Я поежился от холода. Взял нож, вырезал картину из рамы, лег на кровать и накрылся холстом как одеялом, хоть и воняло от него красками. Когда проснулся, вокруг был грязный утренний свет. Я сжал в руке револьвер. Перед пустой рамой, из которой я вырезал холст, стояла старуха. В грубых опорках, в черном платье. Нос острый, на затылке седой пучок. В руках большая пузатая чашка. Старуха вылупила на меня красные глаза. Я спросил:

– Ты кто?

Ответа не последовало. Я повторил вопрос по-итальянски. Она ответила:

– Антония.

Подошла с важным видом и подала мне чашку. В ней оказалось молоко. Я выпил молоко и выбрался из-под холста. Старуха поглядела на изображение и засмеялась:

– L’attore![31] – Потом важно сказала мне: – Non andare nelle montagne. Tu sei il nemico.[32]

Лишилась рассудка, как и многие другие. Я вышел на улицу. Велосипед мой украли, деревня всеми покинута, граница не охранялась. Городок Кьявенну разграбили турецкие офицеры, удиравшие от своих солдат. В каком-то гараже я взял мотоцикл. Хозяин равнодушно проводил меня взглядом, у него изнасиловали и убили жену и двух дочерей. За перевалом Шплюген я сбросил в озеро русского офицера, мотоцикл тоже пошел ко дну. Офицер напал на меня, когда я притормозил, чтобы полюбоваться грибом атомного взрыва, выросшим в небе на западе. Гриб я видел впервые в жизни. Немного дальше я набрел на обломки вертолета. Обыскал кабину, нашел документы того русского. Фамилию забыл, запомнилось только место рождения, Иркутск.

Пришел в Тузис, город полностью разрушен. Я начал осознавать, что происходит в нашей стране. Чтобы добраться до места назначения, мне понадобилось два года, этим все сказано. Ни к чему детально описывать мое странствие по кругам современного ада, хватит и некоторых беглых заметок. Люди, выжившие после ядерного взрыва, если вообще кто-то мог выжить, – возложили ответственность за Третью мировую на технику и образование. И разворотили не только атомные, но и гидроэлектростанции, а заодно и плотины. Жертвами наводнений стали сотни тысяч людей; опять же тысячи и тысячи погибли, отравленные, когда клубы ядовитого дыма поднялись над горящими химическими заводами, в своей ярости люди и на них подняли руку. Всюду взрывали бензозаправки, сжигали автомобили; разбивали радиоприемники, телевизоры, – на что они теперь? – проигрыватели, стиральные машины, компьютеры. Громили музеи, библиотеки, больницы. Картина самоубийства целой страны. Город Кур превратился в настоящий сумасшедший дом. В Гларусе сжигали «ведьм» – лаборанток, стенографисток и машинисток. В Аппенцелле толпа разнесла до основания монастырь Санкт-Галлен, вопя, что наука – порождение христианства. Бесценная библиотека с ее жемчужиной – «Песнью о Нибелунгах» – погибла в огне. На огромном пожарище, где некогда был Цюрих, власть захватили рокеры. Они топили в водах Лиммата сторонников партии прогресса и социалистов, а заодно профессоров и преподавателей обоих цюрихских университетов. На руинах драматического театра устраивали свои сборища сектанты, исповедующие учение о пустоте мира. Жрицы ходили брюхатые. Вынашивали, производили на свет что-то невыразимо безобразное и тут же, на сцене, насмерть забивали своих уродцев. Радения их были оргиями: пустомирцы совокуплялись вповалку, в надежде наплодить еще более отвратительных выродков. В Ольтене тысячи школьных учителей были распяты на высокой деревянной конструкции. Их согнали со всей страны. А в кантоне Граубюнден уже вовсю шла «великая кончина». В первое время тамошние жители предавались необузданному разврату, грабили, громили, крушили все, что попадалось на пути, устраивали чудовищные пожары, уничтожали транспорт и дороги, но затем началась всеобщая апатия. Люди понуро сидели, не в силах пошевелиться, на развалинах своих домов, ими же самими разрушенных, тупо уставясь в одну точку, или ложились и не вставали, умирали. Волна погромов пошла на убыль. Нигде ни машин, ни дорог – лишь руины, да еще неимоверные запасы продовольствия, сделанные в расчете на восьмимиллионное население, от которого хорошо если осталось сто тысяч. Люди мерли, подыхала скотина. На полях, сколько видит глаз, всё падаль и падаль. Зато птиц стало невероятно много. Мертвецов хоронили с почестями. Сколачивали гробы, да только их катастрофически не хватало, – стали разорять старые кладбища, вытаскивая из могил еще не сгнившие доски, или хоронили покойников в сундуках, шкафах. Нескончаемые пышные похоронные процессии. Лето выдалось небывало знойное, жара и осенью не ослабла, но люди в черных одеждах все шли следом за гробами или впрягались и тянули дроги, на которых штабелями громоздились гробы. После похорон устраивалась грандиозная поминальная трапеза, причем для большинства провожающих она становилась последней в земной юдоли: вскоре их тоже хоронили, и поредевшие процессии возобновляли свое скорбное шествие на кладбища. Казалось, народ сам себя хоронил. Потом в Шраттен-Ру по неустановленной причине загорелся наш склад нейтронных бомб. А в Эмментале я проходил через деревню, в которой был большой молочный завод. В деревне все чистенько, все прибрано, на окнах домов огненно-красные герани, однако нигде ни души. У меня живот подвело от голода. Завернул в трактир «У Креста». В зале – никого. В кухне – хозяин, мертвый. Здоровенный детина, колосс, он мирно лежал, уткнувшись лицом в миску с мороженым «фруктовая бомба». Я прошел в банкетный зал. За празднично убранными столами сидело человек сто – мужчины и женщины самого разного возраста, дети – мальчики, девочки. За длинным столом в центре зала сидели жених с невестой. Молодая в белом свадебном платье; по левую руку от жениха – дородная матрона в бернском народном платье. Все эти празднично одетые, совершенно мирные люди были мертвы. Еда на тарелках не доедена – кушанья подносили гостям, должно быть, не раз. На полу лежали трупы официанток. На каждом столе стояла громадная «бернская мясная тарелка»: окорок по-деревенски, свиные ребрышки, шпиг, языковая колбаса, и гарнир – фасоль, кислая капуста, отварной картофель. Справа от невесты стул был отодвинут от стола, на полу лежал пожилой мужчина с громадной, разметавшейся по груди бородищей. В руке он держал листок – я пригляделся – со стихами. Я сел на его стул, рядом с невестой, навалил себе полную тарелку бернских деликатесов. Мясо было еще теплое.

31

Художник! (ит.)

32

В горы не ходи. Ты враг (ит.).