Страница 9 из 33
Кровать покрывали пустые и початые бутылки нелегального пойла, пролитые чашки и изрыгающие содержимое пепельницы. Наводить порядок Эви не собиралась – она для этого слишком устала. Вместо этого она стянула с кушетки шелковое покрывало и свернулась прямо на полу, как дитя. Она соврала Тэте про сны: они все еще снились ей, запутанные, в липких пятнах ужаса. Солдаты… Взрывы… Странный глаз… А в самые худшие ночи ей виделось, что она все еще заперта в том кошмарном доме с Джоном Хоббсом… и чертова песенка спускается впереди него по лестнице, а сквозь стены сочатся призраки Братства.
– Призраки… ненавижу призраков. Ужасные… ужасные люди, – сонно пролепетала Эви.
Ее покоящаяся на ковре голова кружилась. Рука на мгновение порхнула к шее в поисках утешения, которого больше там не было, – а потом упала.
Дурные сны
Покинув «Грант», Генри отправился в маленький клуб, где бренчал на пианино до первых часов пополуночи. Стрелка уже ползла к трем, когда он наконец добрался до крошечной квартирки в «Беннингтон Апартментс», которую делил с Тэтой. Заглянув в неплотно прикрытую дверь спальни, он убедился, что девушка крепко спит, надвинув на глаза шелковую маску от городских огней, чье марево упорно ползло внутрь, даже невзирая на шторы. Прихлопнув дверь, Генри уселся за карточный столик, утонувший в отпечатанных на папиросной бумаге нотах, испещренных его пометками (больше клякс, чем нот) и незаконченными текстами к песням. Посреди всего этого хаоса высилась старая банка из-под кофе с гордой надписью «Пианофонд Генри». Уже больше года Тэта совала туда каждый лишний доллар, каждую сэкономленную сдачу, чтобы отплатить Генри, который позаботился о ней в ту пору, когда она больше всего в этом нуждалась.
Некоторое время он тупо созерцал песню, на приведение которой в порядок убил большую часть недели, а потом рухнул в кресло.
– Плачевно, – проворчал он, смял страницу и швырнул ее на пол, уже усеянный плодами предыдущих трудов.
А ведь тогда, давно, в Новом Орлеане, на речных круизах, стоило кому-то взять не ту ноту, Луи тут же ухмылялся и ласково спрашивал:
– Что эта киса тебе сделала, что ты заставляешь ее так орать?
Луи…
Генри разгреб музыку и водрузил в центре стола метроном, потом завел будильник и поставил на подоконник, в опасной близости к краю, потом отпустил маятник метронома и умостил свой долговязый остов в потертое кресло подле шипящего радиатора. На голову он удобства ради нацепил соломенное канотье. Привязчивый стук метронома стал громче, заглушая отдаленное блеянье нью-йоркских улиц, убаюкивая, увлекая Генри в гипнотическое оцепенение. Веки его встрепенулись – раз, другой…
– Пожалуйста, – тихо промолвил он, – и провалился…
Генри пришел в себя в мире снов – как всегда, судорожно хватая ртом воздух, будто слишком долго держал дыхание под водой. Первые несколько секунд затопило паникой, пока сбитый с толку разум спешно восстанавливал контроль над происходящим. Сердце постепенно вернуло нормальный ритм, дыхание успокоилось. Генри поморгал, давая глазам привыкнуть к местному освещению. Свет в мире снов был резкий, беспощадный: самые обычные вещи – копну сена, фургон, лицо – он делал смертельно прекрасными, а временами и слегка дьявольскими.
Прямо сейчас эта непривычная яркость выхватывала физиономии целого стада бизонов, бесстрастно уставившихся на Генри своими глубокими темными глазами.
– Привет, – сказал он величавым тварям.
Бизоны раскрыли рты, и из них, словно из радиоприемника, полилась музыка. Генри расплылся в улыбке.
– Потанцуем? Нет? Хорошо, в следующий раз.
Позади вздымались высокие, укрытые снегом холмы, прятавшие верхушки в облачном одеяле. Неподалеку на камне сидела Тэта, глядя на раскинувшуюся внизу деревню, где ленты дыма вывивались из ряда плывущих в воздухе бездомных труб.
– Здравствуй, милая, – молвил Генри, вставая рядом.
От резкого света скулы ее были острее обрыва, как у немецкой кинозвезды[9]. Тэта казалась взволнованной.
– Что, плохой сон?
– Да, – отвечала она призрачно-плоским голосом. – Мне не нравятся вон те красные цветы.
Генри посмотрел туда же, куда она. Где были бизоны, теперь стелилось поле маков. Прямо у него на глазах цветы затрепетали языками пламени и тут же расплавились в густые багряные лужи. Дыхание Тэты участилось – она погружалась в кошмар.
Голос Генри успокаивал.
– Слушай, Тэта, почему бы нам не посмотреть другой сон? Может, про цирк? Ты же любишь цирк, правда?
– Точно, – отозвалась она, и на губах ее расцвела слабая улыбка.
Когда Генри повернулся к полю, огонь уже превратился в забавного маленького жонглера, который специально все ронял и ронял булавы.
– Я пойду поищу Луи, Тэта.
– Давай, Генри, – сказала она и пропала.
Царственные сосны выстрелили из земли. Их серые тени решительно побежали по белому лесному ковру. На древесном пне игла старой виктролы снова и снова прыгала в царапину малость погнутой пластинки, коверкая песню:
– Су-у-нь свои горести в ста-а-арый рюкза-а-ак – улыбни-и-сь, улыбни-и-ись, улыбни-и-ись…
Рядом с виктролой солдатик изображал слова песенки, слегонца приплясывая софт-шу[10]. Улыбка его действовала на нервы. Неподалеку еще группка солдат сидела за столиком и резалась в карты. На всех картах красовался один и тот же намалеванный человек макабрического вида, в длинном темном пальто и цилиндре. Черные его глаза словно не имели дна.
– Мы уже почти начинаем, старик. Ты бы шел в укрытие, – сказал один из солдат и нырнул в противогаз, меченный сбоку знаком глаза и молнии.
Тот же символ мерцал призрачной татуировкой на каждом лбу.
– Время! Пора! – пролаял сержант.
Солдаты быстро позанимали позиции.
– Су-у-нь свои го-о-орести… го-о-орести… го-о-орести… – окончательно застряла игла.
Пляшущий солдатик, все так же улыбаясь, посмотрел на Генри – только на сей раз половина его лица, как оказалось, сгнила. В распадающейся плоти вдоль челюсти кишели мухи.
Генри, охнув, отшатнулся и ринулся вверх по холму, в лес, подальше от лагеря. Снег у него под ногами весь разом куда-то делся, словно скатерть, сдернутая со стола ловкими руками опытного фокусника. Теперь Генри стоял на битой непогодой дороге, протянувшейся за горизонт такой острой линией, будто ее нарисовали. По обе стороны от нее лежали пшеничные поля. Небо свернулось штормовыми тучами.
Посреди продуваемой насквозь прерии его мать сидела в огромном кресле из красного бархата. Ветер бросал ей в лицо пряди посеребренных сединой волос. Генри не ощущал его порывов, не чуял пыли – во сне это было ему недоступно, так же как трогать людей и предметы, – но на уровне идей воспринимал то и другое. За спиной жены стоял его отец, держа руку у нее на плече, словно чтобы не дать ей улететь. Лицо его было сурово, неодобрительно.
– Святой Варнава сказал мне всю правду, – произнесла мать, глядя вперед широко распахнутыми глазами. – Это все витамины. Витамины сделали это с тобой, мне нельзя было их принимать.
Она принялась плакать.
– Ах, отчего ты меня оставил, Птенчик!
– Пожалуйста, не плачьте, маман, – взмолился Генри; сердце у него так и упало.
Даже во сне приходится глядеть в оба.
– Что это за дрянь? – прогрохотал отец.
В руке у него объявилось письмо и выросло таким огромным, что заслонило солнце. Сердце у Генри в груди бросилось о ребра.
– Это все витамины, – снова повторила мать и протянула руки, запястья ее были в крови. – Прости. Прости меня.
– Прекрати, прошу, – простонал Генри.
Он зажмурил глаза и попытался взять распоясавшийся сон под контроль. Ну, почему ему так легко менять сны для других, а для себя – никогда?
– Луи! Луи, где же ты?
9
Марлен Дитрих.
10
Софт-шу – разновидность чечетки, которую пляшут в мягких туфлях без набоек.