Страница 8 из 13
— Я не буду себя об этом спрашивать, Файк. Телевизор довольно много смотрю. С меня хватит.
— Присматриваю за твоей доброй женой в Мэнтолокинге, Фрэнк. Я там немного помогаю советом. Она превосходно работает, ты поверь мне. У людей столько горя после урагана. Ты, наверно, знаешь.
— По крайней мере, она мне так говорит. — Если он еще раз назовет меня по имени, схвачу его за этот идиотский воротничок и приложу о гравий. Я не столько не люблю Файка, сколько он меня смущает. Впрочем, я понимаю, что это смущение порождается опасением, что в нас обоих есть общее, ценное, на мой взгляд, качество — способность прикидываться терпимым. Не сомневаюсь: Эдди терпит Файка исключительно в качестве посмешища.
Две вороны в кроне огромного бука, кора которого напоминает слоновью кожу, начинают на нас каркать. С Хоувинг-роуд из-за ограды доносится гудение грузовика, нанятого округом для вывоза бытовых отходов. Мусор здесь вывозят чаще, чем у нас. Снова раздается колокольный звон, о котором говорил Эдди — «дон, дин-дон. Возрадуйтесь, Господь явился в мир…»
— Не объяснишь ли мне одну вещь, Файк? — говорю я, не сумев удержаться. — Чем, черт возьми, плохо горевать в одиночку? Умер у меня сын — я со своим горем сам справился. — Удрученному горем, как я понял, сочувствующий так же ни к чему, как не боится пустоты природа. На самом деле природа прекрасно с нею мирится.
— Знаешь Хораса Мана[35], Фрэнк? — Файк плутовато облизывает губы, розовый кончик языка описывает замкнутую кривую линию. Он не собирается отвечать на мой вопрос. Не так уж мне нужен его ответ.
— Лично — нет. Не знаю.
— Гм. Хорас Ман, Фрэнк, говорил, вернее, писал… Я как раз вчера читал его биографию, искал материал для рождественской проповеди. Хорас Ман говорил: «Тот, кто ничего не сделал для человечества, должен бояться смерти». — Файк складывает пухлые ручки на объемистом портфеле, обнимает его, как спасательный круг, и надувает сложенные губы так, что они начинают напоминать бочок персика с бороздкой. Видимо, он ждет от меня ответа. Пальцы у него тонкие и изящные, как у девушки, розовые, с хорошо ухоженными ногтями. Файк — редкостная задница.
Вороны в кроне бука снова начинают каркать. Мы по-прежнему стоим на влажном горохоподобном гравии. Не сомневаюсь: каждому из нас хочется, чтобы другой побыстрее отсюда убрался.
— Я обдумаю это, Файк. Спасибо.
— Знаешь, Фрэнк, я часто сравниваю губернатора Ромни с нашим нынешним президентом, и, мне кажется, понимаю, кто из них больше боится смерти. Ты, конечно, тоже. — Файк покачивает головой. Уголки его влажного рта приподнимаются, потом опускаются и снова приподнимаются. Он записывает себе маленькую, но красивую победу. На бампере моей «сонаты» отыскиваю глазами наклейку, призывающую голосовать за Обаму. Большей частью, она на месте. После Дня благодарения я стал было ее отдирать, но бросил, так до конца и не отодрав, а потом о ней забыл. Файк, пастырь-проныра, это заметил, потому и завел разговор о «нынешнем президенте». Истинные его кумиры — политика и бабло, «служение Богу» — лишь источник скромного, но верного дополнительного заработка, подножный корм на всякий случай.
Я ничего не говорю, просто смотрю на него. Если «нынешний президент» и боится смерти, то только потому, что за ним охотятся файки бердсонги всего мира. Как-то я ехал по Первой улице и видел Файка выходящим из вьетнамского массажного заведения — сложенного из шлакоблоков бункера без окон с плоской крышей. Раньше это сооружение принадлежало компании «Расти-Джонс», торгующей средствами для защиты от ржавчины, как на то указывал светящийся рекламный щит на колесиках, который выкатывали и ставили напротив входа. Теперь заведение называется «Кумвау». Самое время напомнить о нем Файку — может, включит рассуждение на эту тему в свою рождественскую проповедь. Интересно, что бы сказал о «Кумвау» Хорас Ман? Что в подобных местах мы находим себе утешение от сокровенных горестей? Только сейчас Сочельник, и даже неверующему проще воздержаться, чем ввязаться. Интересно, что думает о Файке его отец, живущий в Феахоуп. Файку примерно столько же лет, сколько сейчас моему сыну Ральфу, — было бы.
Пурпурный воротничок. Файк жадно смотрит на меня. Молчание — лучший способ защиты от вещей несуществующих, благодаря которому они рассеиваются, как туман. Принюхиваюсь к едкому сернистому запаху. Ветер несет волны ядовитого воздуха с побережья.
— Увидишь старину Эдди — крепись, Фрэнк. Постарайся скрыть, что чувствуешь. Ладно? Он неважно выглядит. Но, в сущности, это наш прежний Эдди. Он будет очень тебе рад. — К Файку возвращается уверенность в себе — всецело его заслуга. Он складывает губы параболой, обращенной вершиной вниз, с таким выражением лица сотрудник банка отказывается продлить срок возврата ссуды. «Дон, дон, дон. Да будет в каждом сердце место для Него, и все в природе запоет».
— Постараюсь держать себя в руках, Файк.
— Увидимся на студии, Фрэнк. — Файк еще крепче обнимает портфель и пятится от меня, будто мы в узкой аллее, в которой нельзя разминуться. — Слушал в твоем исполнении Найпола, мне понравилось. Только по части событий бедновато, тебе не кажется?
— В том-то и штука, Файк. Надо быть открытым для не очевидного.
— Э-э, поосторожней! Не очевидное — моя сфера, Фрэнк. Свидетельство о вещах невидимых, и так далее. «Послание к евреям», глава вторая. — Файк доволен, сияет вовсю, но пятится по-прежнему. Мы пришли к согласию — в невидимом, — и эта священная гармония позволит каждому из нас идти своей дорогой к воскресенью. Мы расходимся. Слава Богу!
Парадная дверь дома снова отворилась, за порогом стояла тучная чернокожая женщина в светло-зеленом медицинском халате, облегающих красных бриджах с разбросанными по ним зелеными рождественскими елочками и в белых потрескавшихся медсестринских туфлях, сильно разношенных ее большими ступнями. На шее висел фонендоскоп. Пахло от женщины мятой. В одной руке она держала желтую губку, будто только что мыла посуду. Безразлично взглянув на меня, она отступила в сторону, пропуская меня в дом.
— Фрэнк Баскоум, — представился я почти шепотом. — Эдди, должно быть, ждет меня. — И вошел.
— Ясно, — сказала она и добавила: — Финес, — вероятно, это было ее имя. — Сиделка из богадельни. Он уж тут вас заждался, копытом землю роет. — Она повела меня из темноватого фойе направо через главную гостиную — греческое возрождение, раздвижные двери, книжные полки, в тыльной части здания в конце анфилады показался освещенный солнцем уютный уголок комнаты для завтраков. Все в первоначально выстроенной части дома было выдержано в стиле, ультрасовременном для семидесятых годов: сверкающие стальные трубы, кожаные кресла, стены, вручную расписанные широкими зазубренными красными и зелеными полосами, с развешанными по ним большими черно-белыми фотографиями Серенгети, плетеных хижин, горы К2, широкой неподвижной реки с резвящимися носорогами. Повсюду на глаза попадалась разнообразная экзотическая утварь вроде церемониального столика цилиндрической формы, отделанного шкурой зебры, пучка дротиков в подставке для зонтов из кожи, снятой с нижней части слоновьей ноги. Целую стену занимали маски с прорезями для глаз, нагрудные щитки из леопардовой шкуры и щиты — выставка произведений дизайнера, творящего на черном континенте. Здесь, скорее всего, ничего не менялось с тех пор, как хозяйка дома улетела на свою скандинавскую родину, оставив коллекцию как памятник самой себе.
Полная Финес шагала вразвалку на удивление быстро. Я шел следом, вдыхая распространяемый ею запах мяты.
— А я уж думала, этот забавный проповедничек — или кто он там такой? — вообще никогда не уйдет, — сказала она так, будто мы старые знакомые. — Файс [36]! Прям собачья кличка! Кажется, вас я еще не видала. А из них — кое-кого видала. — Она провела меня через темный кинозал и далее через отделанный деревянными панелями кабинет хозяина дома с развешанными по стенам эстампами-иллюстрациями к «Ярмарке тщеславия», скрещенными теннисными ракетками, по-видимому, полным изданием «Гарвардского собрания классики»[37] и мрачно смотревшей со стены огромной головой африканского буйвола. Потом мы прошли клубную комнату — стол для снукера[38], треугольник красных шаров на безупречном зеленом сукне, стойки для киев, мелки́, высокие стулья на длинных ножках, светильники от Тиффани, стены темно-клюквенного цвета. Опять-таки все выглядело так, будто человеческая рука тут уже давно ни к чему не прикасалась. Планы строились. От планов отказывались.
35
Хорас Ман (1796–1859) — американский педагог, политик и реформатор образования.
36
Финес коверкает имя «Файк».
37
Антология мировой классической литературы в 51-м томе, составленная президентом Гарвардского университета Чарльзом Элиотом.
38
Разновидность игры в бильярд.