Прочие умершие

В дверном проеме, ведущем в комнату с морским такелажем, в обрамлении пышной прически вдруг появляется голова Финес. В руке у нее красный сотовый телефон.

— Вы тут живы? Такая жуткая тишина, — говорит она, глядя на нас с жалостью. — Не слышно ни смеха, ни шуток. Что это мы такие серьезные? — Она смотрит на меня и делает вид, что недовольно хмурится. — Не доводите до беды, не то придется обоим по клизме поставить. Он свою уже получил. Моя сестра из Ньюарка говорит, большой ураган надвигается. Никто из вас на Рождество в путешествие не собирался?

Как раз я. Финес снова скрывается в соседней комнате.

— Знаешь, они за мою жизнь бороться не будут, Фрэнк. — Хриплый голос Эдди делается напряженным и мальчишеским. — Богадельня этим не занимается. Жизнь либо продолжается, либо нет. Храбрость тут ни при чем. Интересно. Каждый должен пережить такое хотя бы раз. — Дьявольское лицо с крашеными волосами и лоснящимися щеками кажется испуганным, будто Эдди хотел засмеяться, но пороха хватило только на гримасу страха.

— Ох, — вырывается у него. — Ох-ох-ох-ох-ох.

— Может, я могу чем-то помочь, Эдди? — Я чуть придвигаюсь к кровати, но прикасаться к нему по-прежнему не намерен.

— Например? — каркает он.

— Ну, клизму там…

Он долго молча смотрит на меня и, наконец, говорит:

— Тебе, наверно, понравилось бы.

— Ну, не все, — говорю я. — Старина Маслина, ну и попал ты…

— Ты так думаешь? — говорит Эдди и его запекшиеся губы кривятся усмешкой.

В соседней комнате Финес смеется чему-то, сказанному ее сестрой в Ньюарке.

— Во всяком случае, я никогда не была соней, — говорит она и начинает хохотать.

Эдди глубоко вдыхает, и снова я слышу металлический скрежет. Каждый такой вдох может стать последним. В любой момент он может отдать концы, а я, почти чужой ему человек, буду зачем-то стоять рядом. «Мистер Медли скончался, обмениваясь с неизвестным шутками по поводу клизм».

Снаружи, из-за мокрых зарослей вокруг каса-Эдди[46], доносится писк, сопровождающий открывание дверцы машины, и затем утробное урчание разогреваемого двигателя. Это машина из городка Скилман, она развозит в цистерне нефть, я видел ее по дороге сюда. Доставляет топливо, возможно, кому-то из соседей Эдди. Надеюсь, моя «соната» не окажется у нее на пути, когда водитель, не глядя, сдаст назад.

— Знаешь, — во рту у Эдди, наверно, пересохло, поэтому он с таким трудом сглатывает, — все это дерьмо, с которым, как кажется, невозможно жить. Колостома[47], например. Или стать овощем. Или быть комендантом Берген-Бельзена. Жить можно с чем угодно. Просто сознание возвращается к более примитивному состоянию.

— Может, такого просветления и достаточно? — говорю я, стоя у кровати.

— М-да. Может быть. — Эдди снова вздыхает, на этот раз почти легко, ненадолго преодолевает слабость, будто заключил перемирие с болезнью. Возможно, это мое присутствие так благоприятно на него подействовало. Из-под покрывающей его простыни распространяется очень неприятный запах. Непонятно, что это. — С чем не могу смириться — стыдно сказать. Стыдно признаться. С тем, что больше не встречусь с женщиной лицом к лицу в барабане вращающихся дверей, и она на меня уже больше так не посмотрит. Понимаешь? Такого больше не будет. Изобретать, как я сейчас понимаю, меня побуждало именно желание испытывать такое чувство. Стыдно признаться. — Под простыней Эдди что-то делает правой рукой. — О-х-х-х-х, — стонет он и отворачивается — видимо, настолько болезненно то, к чему он там прикоснулся, — катетер или что-нибудь не менее чудовищное, вторгшееся в его тело. Так много всего может пойти наперекосяк, что просто удивительно, когда хоть что-то происходит как следует. Может быть, доставить благотворительным рейсом из Кумвау двух миниатюрных вьетнамок-массажисток? Уж они бы устроили ему проводы, не то, что я. Подтвердили бы на практике, что жизнь продолжается, пока не прервется. Финес, я думаю, не возражала бы.

— Тут нечего стыдиться, Эдди, — говорю я, имея в виду животное начало в человеке. — Все откуда-нибудь да берется.

— Должен тебе признаться, Фрэнк, — быстро выговаривает Эдди, и его грудь вздымается под голубой простыней, будто он пытается противостоять очередному приступу боли.

— Для того я и здесь, — говорю я, немного греша против истины, чтобы Эдди не принял меня по ошибке за ангела смерти. Возможно, этот проблеск ясного сознания у него — последний. Смерть все в жизни превращает в сон.

— Хочу избавиться от некоторых мыслей, выкинуть их из головы. Они сводят меня с ума. Это из-за них я умираю. А так, глядишь, и не умру.

— Выкладывай тяжелейшие грехи, Эдди, — говорю я. Отвечать надо как можно более кратко. Просто чтобы обозначить свое присутствие. Неважно, что именно я говорю. Мы сейчас сходимся с Эдди во мнениях: жизнь — это то, что остается в результате последовательных вычитаний.

Финес снова заглядывает в дверь, приваливается к косяку, озабоченно и с напускным неодобрением смотрит на нас.

— Опять никакого веселья, — говорит она, в притворном отвращении надувает щеки и снова уходит. Кажется, для нее что я, что Эдди — все равно.

— Я трахнул Энн. — Из побежденного тела, которое вскоре станет необитаемым, из пустых глазниц, испачканных над бровями черной краской, страшные немигающие за стеклами очков глаза-бусины неумолимо смотрят строго вверх.

По крайней мере, мне кажется, Эдди сказал именно так и, судя по его изможденному лицу, он считает это важным.

— Что? — возможно, я ослышался. Оба мы говорили довольно тихо. Затем, на случай, что не ослышался, я спрашиваю: — Когда?

Эдди, на этот раз прикрывая рот и постанывая, разражается долгим кашлем, который выскребает ему грудную клетку — всю, до дна. Некоторое время он не в состоянии говорить и только поджимает губы с запекшейся на них слизью.

— Что? — по-прежнему не очень громко повторяю я, придвигаясь к кровати.

Эдди, прочищая горло, издает кошмарный звук, напоминающий одновременно хрип и бульканье, и очень быстро говорит:

— Ты уехал преподавать. Далеко, куда-то в Мэс. Вскоре после смерти вашего сына. Она осталась одна. Йалина уехала еще раньше. Ух-х-х. Мне очень жаль. Правда. Я поступил безответственно.

— Что? — говорю я третий раз. — Пока я… уезжал преподавать? Ты трахнул Энн? — Молчание. — Мою Энн? — Молчание. — Зачем?

Я не столько произношу эти слова, сколько они находят через меня свое звучание, и мы с Эдди слышим их одновременно.

— Джинна обратно в бутылку упрятать не могу, Фрэнк, — Эдди сглатывает, что-то в нем бурлит, он снова отворачивается, будто хочет уйти в насыщенный смертью воздух, уподобиться духу, которым скоро станет. На улице машина из Скилмана, судя по звукам, начинает заливать нефть из цистерны в резервуар, находящийся в одном из соседних домов.

— Влюбился я в нее, Фрэнк, — говорит Эдди сдавленным голосом. Его обезьянье личико отвернулось от меня, он смотрит в пространство. — Хотел жить с ней во Франции. В Дувилле. Пригласил ее на яхту. Она сказала «нет». Она любила тебя. Не хочу умирать, оставляя тебе такое наследство. Мне очень жаль. — Он судорожно хватает ртом воздух. От боли или это он так всхлипывает — какая разница!?

— Зачем… — Я вот-вот скажу что-то такое, природы чего и сам не понимаю. Зачем ты мне рассказал? Почему я должен тебе верить? Почему это всплыло именно сейчас, когда каждый твой вздох на счету и следовало бы его использовать, чтобы сказать что-то действительно важное? С чего ты взял, что мне надо это слушать? Я смотрю сверху вниз на беднягу Эдди. Что написано сейчас у меня на лице — не знаю. Да и с какой стати там должно быть что-то написано? Может быть, у меня нет чувств или слов для того, что он мне только что рассказал. И это уже неплохо.

— Вы-тогда-уже-и-так-почти-развелись, Фрэнк, — торопливо говорит Эдди, как будто мои руки уже сдавили ему горло. На самом деле — ничего подобного.

46

Дворец Эдди.

47

Колостома — сформированное в ходе колостомии отверстие на животе, чаще слева, в которое выведен и подшит конец или петля ободочной или сигмовидной кишки.