Перстень Люцифера

— Военный, а военный, папироской не угостите?

Женщина неловко взяла негнущимися, озябшими пальцами папиросу. Вопросительно посмотрела на него подведенными глазами.

Подполковник протянул ей зажигалку. Она неумело закурила, закашлялась, а затем, щелкнув замочком, положила зажигалку Петрова-Скорина к себе в ридикюль.

Подполковник почему-то воспринял эту несусветную наглость уличной проститутки как нечто само собой разумеющееся и, не пытаясь вернуть свою собственность, зашагал обратно к дому. Похоже было, что ночная прогулка потребовалась ему только для того, чтобы угостить папиросой эту ночную бабочку и лишиться своей зажигалки.

Спал Петров-Скорин эту ночь как младенец и проснулся утром от доносившихся с улицы голосов мальчишек-газетчиков:

— Революция в Германии! Революция в Германии! К власти пришли социал-демократы! Вильгельм II бежал в Голландию!

В дверь спальни протиснулась голова Савелия.

— Слухаете, что горланят?

— А як же,— отозвался Петров-Скорин, натягивая сапоги, и вполголоса пропел: — На дорози жук, жук, на дорози черный, погляди-ка, дивчина, який я моторный!

— Усе мы моторны, коли жареный петух в непотребное место клюнет,— желчно сказал Савелий.— Николай Викентьевич-то когда возвернется?

— Теперь уже скоро,— пообещал Петров-Скорин.

Действительно через восемь дней после этого разговора друг месье Филиппа и покровитель очаровательной Любочки Вронской Николай Викентьевич Родзаевский уже нажимал на кнопку звонка своей холостяцкой квартиры.

За прошедшее время Родзаевский явно отощал, но отнюдь не растерял своего оптимизма. И когда Савелий пожаловался на Петлюру, который, по слухам, готовит поход на Киев, и на немцев, которые, похоже, совсем не собираются помогать Скоропадскому отстаивать столицу украинской державы, магистр (а может быть, венерабль) Киевской масонской ложи жизнерадостно сказал:

— А черт с ними! В Париже тоже люди живут. И, говорят, неплохо...

Родзаевский уже видел себя в Париже.

И следует признать, что на этот раз он полностью оправдал свою репутацию ясновидящего, который был обязан не столько себе, сколько новому воплощению незабвенного графа Калиостро в лице месье Филиппа и «адъютанту господа бога» князю Андронникову. Действительно, в январе 1919 года он вместе с Любочкой Вронской оказался в Париже. Здесь, как выяснилось, люди действительно жили не хуже, чем в Киеве, а некоторые — значительно лучше. Правда, в числе этих «некоторых» Николай Викентьевич не оказался. Увы, Париж любил деньги, а их становилось все меньше. Не ждал триумф и Любочку Вронскую. Ее зад почему-то так и не очаровал избалованных французов...

Приблизительно в то же время в Париже оказался вместе с семьей и граф Дмитрий Иванович Толстой, который решил навсегда распрощаться с Эрмитажем, который перестал называться императорским, с большевистской Россией и с Анатолием Васильевичем Луначарским, который, хотя и был вполне воспитанным человеком, но все-таки назывался комиссаром, правда, просвещения...

Но, расставшись с Россией, граф Толстой никогда не забывал своей встречи в Киеве с господином Ланге. Встречи страшной и романтической, которая навсегда оставила след в его душе.

Что ж, в жизни каждого человека есть свои тайны, особенно если этот человек принадлежит к благородному рыцарскому союзу вольных каменщиков.

Глава XI

Операция «Перстень Люцифера» приближалась к своему завершению. Но из всех ее вольных или невольных участников знал об этом только комиссар секретно-оперативной части Петроградской ЧК Леонид Яровой, которого член коллегии Петроградской ЧК Максимов считал — и не без оснований — интеллигентом и фантазером, что, по его мнению, являлось если и не недостатком, то, уж во всяком случае, не достоинством.

Но даже Яровой не был убежден, что столь тщательно разработанная им комбинация сработает до самого конца без единой осечки, или, как он выражался, без сучка и задоринки. Поэтому, докладывая Яковлевой о событиях в Петрограде, Киеве и Москве, он предпочитал ближайшие прогнозы снабжать выражениями типа: «видимо», «можно предположить», «есть основания думать», «вероятно», «скорее всего», «по логике вещей». Это должно было означать, что он всего лишь комиссар секретно-оперативной части, а не бог и не может с абсолютной точностью предусмотреть все мысли, эмоции и поступки такой личности, как Ковильян-Корзухин, который твердо решил променять неустойчивое положение секретного агента на стабильный и спокойный статус наслаждающегося жизнью европейского или американского миллионера.

Между тем, как вскоре выяснилось, всяческих похвал заслуживала не только шведская почта, но и секретная почта, организованная на Украине Заграничным бюро ЦК КП(б)У. Во всяком случае, сведения, сообщенные подполковником Петровым-Скориным, которого, впрочем, в киевском, харьковском и екатеринославском подполье больше знали под кличками «Артист» и «товарищ Андрей», в Загранбюро ЦК КП(б)У поступили без промедления и тут же были по прямому проводу сообщены в Петроградскую ЧК.

Так подтвердилось еще одно предположение Ярового — относительно московских связей и московских авантюр Ковильяна-Корзухина, который не собирался ограничиваться Петроградом.

В Москву для встречи у Сухаревской башни с «молодым человеком», который оказался старым клиентом субинспектора Волкова из Московского уголовного розыска — Дубоносом, выехал помощник Ярового Миша Стрепетов. На совещании у Яковлевой было решено, что «товарища Андрея» (Яровой называл его «Каратыгиным») целесообразней иметь «про запас» в Петрограде, где ему, возможно, суждено сыграть существенную роль при задержании и допросе Ковильяна-Корзухина.

Знакомство Михаила Стрепетова с Васькой Дубоносом произошло без всяких осложнений. Хотя субинспектор Московского уголовного розыска Волков по просьбе Ярового и принял необходимые меры предосторожности на тот случай, если Дубонос заподозрит что-нибудь неладное, лучше было, конечно, к ним не прибегать.

Стрепетов, разбитной и веселый, настолько понравился Дубоносу, что тот, не мудрствуя лукаво, тут же предложил ему стать подельщиком в очень выгодном, по мнению Дубоноса, деле — квартирной краже на Нижней Масловке.

— Румяное дело,— объяснил он своему новому приятелю,— само в руки прыгает. Не пожалеешь!

Хотя Стрепетов и отказался от «румяного дела», но доверием был явно польщен.

Очаровал он и мадам Усатову, которая, по мнению субинспектора Волкова, находилась «в последней стадии зрелости — и на взгляд, и на ощупь».

Короче говоря, помощник Ярового пришелся в Москве ко двору. По сведениям, которыми располагали петроградские чекисты, появление Ковильяна-Корзухина в Москве исключалось. Но все-таки Яровой предусмотрел и этот вариант, так что, если бы недавний гость графа Толстого решил все-таки навестить Москву, то это событие не застало бы никого врасплох.

В общем, за ту часть операции, которая осуществлялась в Москве, можно было особенно не волноваться.

Что же касается Петрограда, где предполагались главные события, то тут такой уверенности не было. То есть уверенность, пожалуй, все-таки была, но у всех приобщенных к операции, кроме ее руководителя — комиссара секретно-оперативной части Леонида Ярового... И следует признать, что некоторые основания к сомнению у Ярового были. Особенно его беспокоили два «если».

Что, если Ковильян-Корзухин инстинктом старого разведчика, побывавшего в сотнях различных переделок, почувствует в последнюю минуту ловушку и не поедет в Петроград?

Исключено? Нет, не исключено.

Или другое «если». «Племянник» Семена Петровича Карабашева был молодым неопытным чекистом, которому предстояло еще учиться и учиться. «Дядя Сема», отнюдь не питавший теплых чувств к объявившемуся при помощи Петроградской ЧК родственнику из Калуги, вполне мог воспользоваться его оплошностью и передать через кого-либо— мало ли неустановленных людей, с кем он связан! — предупреждение компаньону. Так, дескать, и так, все провалилось, нахожусь в руках чекистов, по старой дружбе советую: пока не поздно, беги во все лопатки из Питера. Черт с ними, с миллионами! А то повяжут тебя здесь, как новорожденного спеленают...