Перстень Люцифера

— Вы считаете, что в Германии возможна революция? — спросил Дмитрий Иванович.

— К сожалению.

— И даже в ближайшие месяцы?

— Нет, в ближайшие недели, а возможно, и дни.

Петров-Скорин поставил на стол рюмку и воззрился мутными глазами на Ланге. Сердце Дмитрия Ивановича учащенно забилось.

— Справедливо,— изрек подполковник.

— Простите?

— Справедливо, говорю,— объяснил Петров-Скорин.— А то что же получается? Маркс у вас, а революция у нас? Нет, шалишь. Извольте сие удовольствие поровну разделить. Как положено благородным людям.

Ланге пожал плечами.

— Ежели вас радует, что в случае революции Германия выведет из Украины свои войска и оставит вас один на один с русским большевизмом, то...

Конечно, было бы значительно лучше, если бы Петров-Скорин не пытался отстаивать так странно им понимаемую справедливость в отношении революции. Но от таких, как он, можно ожидать всего. По крайней мере не оскорбил господина Ланге, не схватил его в пылу спора за грудки, не попытался ударить по голове бутылкой. И за то спасибо, подумал Дмитрий Иванович, когда обед наконец закончился.

— Вы не могли бы уделить мне десять или пятнадцать минут? — спросил Ланге.

Дмитрия Ивановича эта просьба несколько озадачила Но, может быть, Боде, зная о его приезде в Киев, хотел ему что-то передать через своего ученика? Ведь дирекция Эрмитажа всегда поддерживала добрые отношения не только с Лувром, но и с Кайзер-Фридрих Музеум. Искусствоведы в отличие от политиков и военных всегда находят общий язык.

Толстой пригласил Ланге в кабинет. Плотно прикрыл за собой дверь. Указал гостю из Берлина на кресло.

— Я к вашим услугам.

Ланге сел.

— Может быть, разговор наш покажется вам несколько странным, Дмитрий Иванович, но к нему меня вынуждают некоторые обстоятельства, а обстоятельства, как известно, сильнее нас. Должен вам признаться, что в Киев я приехал не из-за особняка Ханенко, а для встречи с вами, уважаемый Дмитрий Иванович,— неторопливо начал Ланге, поудобнее устраиваясь в кресле и закуривая сигару, хотя директор Эрмитажа и не предложил ему курить. И вообще тот Ланге, который находился сейчас в кабинете хозяина квартиры, мало чем напоминал обходительного берлинского гостя за обеденным столом. В его голосе чувствовались металлические нотки, а в лице появилось нечто жесткое, пугающее.— Я о вас много знаю, Дмитрий Иванович, может быть, даже несколько больше, чем вы знаете сами о себе. И меня радует, что мы не ошиблись в вас. («Кто это — мы?» — мелькнуло в голове Толстого.) Нас радует, что вы, повинуясь своему внутреннему долгу, оказали существенные услуги многим коллекционерам, вынужденным в условиях революции покинуть Петербург и уехать за границу. Благодаря вам надежно спрятаны и никогда не достанутся большевикам собрания графини Паниной, Голутвина, Барского...

— Я не совсем понимаю, по какому праву вы считаете возможным касаться этого вопроса! — вскинулся Толстой.— Вас просил об этом Боде?

— Нет,— качнул головой Ланге.

— Так какого черта!...— крикнул Дмитрий Иванович и... осекся. На безымянном пальце правой руки господина Ланге красовался странной формы перстень. Дмитрий Иванович готов был поклясться, что еще минуту назад этого перстня не было. Толстой, как завороженный, смотрел на покоящуюся на подлокотнике кресла руку странного гостя, не в силах оторвать глаз от надетого на палец перстня. Сон? Мираж? Иллюзия? Колдовство?

К голове графа горячей волной прилила кровь. Очертания перстня двоились, троились, расплывались.

Дрожащими пальцами он расстегнул ворот сорочки, вытер платком мокрое от пота лицо. Встал, подошел к окну, вернулся обратно.

Ланге, не шевелясь, снизу вверх смотрел немигающими глазами ему в лицо.

— Сядьте, Дмитрий Иванович,— ровным, тихим голосом приказал он.

Толстой послушно сел. Ланге молчал.

— Чего вы от меня хотите? — спросил Толстой.— Приказывайте.

Ланге пробыл в кабинете хозяина дома не пятнадцать минут, а почти час.

Когда горничная подавала ему пальто, шляпу и трость, он ущипнул ее за щечку. Подобная вольность, которую Ланге, он же Ковильян-Корзухин, позволял себе крайне редко, свидетельствовала о том, что гость из Берлина более чем доволен своим пребыванием в Киеве и только что состоявшейся беседой.

Когда он вышел из подъезда, то заметил поджидавшего его Петрова-Скорина. Судя по поднятому воротнику шинели, подполковник успел замерзнуть.

— Однако вы долгонько,— недовольно буркнул он.

— Ничего, вам полезно проветриться, тем более что пили вы чуть-чуть больше, чем следует.

— Не мудрено. Но хоть мерз-то не зря?

Ковильян усмехнулся.

— Вы слишком много вопросов задаете, подполковник. И знаете почему?

— Да?

— Потому, что вы по натуре большевик,— Петров-Скорин хохотнул.— Да, большевик,— подтвердил господин Ланге.— Вы все пытаетесь делить пополам... даже революцию. Весьма дурная привычка. Вам давно следует от нее избавиться.

— Постараюсь,— вздохнул Петров-Скорин.

— Уж сделайте такую милость.

Похоже было, что эти двое хорошо знают друг друга. И уж во всяком случае, познакомились они не на обеде у графа Толстого, а значительно раньше.

Глава X

Ланге отобрал у Петрова-Скорина только что налитую им себе рюмку коньяку. Повертел ее в пальцах, посмотрел на просвет. Коньяк был светлый, золотистый, не шустовский, а настоящий французский. Такой коньяк сейчас и в Париже редкость. И вот, пожалуйста, в столице опереточного гетмана на оккупированной немцами Украине. Коньяк в рюмке распространял вокруг тонкое благоухание, вызывая приятные ассоциации.

Ланге поставил рюмку на стол подальше от Петрова-Скорина, улыбнулся.

— Прежде всего дело, мой друг.

— Ну, рюмка коньяка не помеха...

— Не уверен,— сказал Ланге и спросил: — Простите за излишнее любопытство, но каковы в кадетском корпусе были у вас успехи по истории?

— Весьма умеренные,— хмыкнул подполковник.— Весьма.

— Я так и предполагал. А история, разрешите заметить, наука поучительная.

— Даже в отношении коньяка?

— Даже в отношении коньяка. Когда-то в училище учитель нам рассказывал о спартанцах. Сами они не пили, но охотно давали вино рабам, чтобы показать своим детям, в каких скотов алкоголь превращает людей.

— Однако Спарта все-таки погибла, господин Ланге.

— К сожалению. Но я все-таки думаю, что причиной этой гибели был отнюдь не трезвый образ жизни.

— Как знать, как знать! — философски заметил Петров-Скорин.— Хотя я и не интересовался историей, но мне помнится, что Спарту победили Афины, а там вино воспевали все, кому только не лень. Так что излишняя воздержанность спартанцев до добра не довела. И европейские народы, к счастью, сделали из этого соответствующие выводы. Немцы повышали свою обороноспособность с помощью пива, французы в этих целях использовали коньяки и вина, а британцы — виски.

Разговор этот происходил в роскошной гостиной квартиры Николая Викентьевича Родзаевского, где подполковник за прошедшие дни настолько освоился, что чувствовал себя полным хозяином.

Следует сказать, что беседующий сейчас с гостем из Берлина подполковник Петров-Скорин был не совсем тем Петровым-Скориным, которого так не любил Дмитрий Иванович Толстой. И если господин Ланге в кабинете графа ничуть не походил на господина Ланге за обеденным столом, то еще более разительные перемены произошли с приятелем Ваника.

В поведении подполковника полностью отсутствовала обычно присущая ему уверенность, нередко переходящая в бесцеремонность, а то и в наглость.

Таким Петрова-Скорина не знал не только Дмитрий Иванович, но и Ваник.

Ланге забросил ногу за ногу, словно бритвой полоснул глазами по лицу подполковника.

— Ну что ж, мой друг, если не возражаете, забудем пока про Спарту, Афины и выпитый Наполеоном перед Бородинским сражением стакан коньяка. Давайте займемся делом. Надеюсь, выпитое у Толстых уже выветрилось?