Перстень Люцифера

Писалось ему, как никогда, легко. Казалось, перо само скользит по бумаге.

«Среди многих досужих версий возникновения славного союза франкмасонов, или «свободных каменщиков», на мой взгляд дилетанта, внимание исследователей заслуживает лишь одна, которую принято именовать «тамплиерской»,— мчалось по бумаге перо, оставляя за собой маленькие округлые буквы,— среди других талантов Дмитрий Иванович обладал и каллиграфическим.— Как известно, знаменитый рыцарский церковный Орден тамплиеров, покрывший себя славой во время крестовых походов, был в XIV веке безжалостно уничтожен. На беду рыцарей ордена и всего христианского мира, несметные сокровища тамплиеров привлекли внимание французского короля Филиппа Красивого, отличавшегося не только красотой, но и коварством. Жестокий и беспринципный политик, для которого не было ничего святого, Филипп постоянно нуждался в деньгах. И вот 22 сентября 1307 года Королевский совет Франции принял решение об аресте всех тамплиеров. Рыцари ордена, облыжно обвиненные в отречении от Христа, приверженности дьяволу и богохульстве, под нечеловеческими пытками признались во всем. А когда 18 марта 1314 года Великий магистр Ордена Жак Моле, приговоренный к пожизненному заключению, заявил, что виновен в действительности лишь в том, что, не выдержав мук, назвал ложь правдой и оклеветал ни в чем неповинный Орден, его в тот же день сожгли на костре.

Так Филиппу Красивому, чье имя проклято в веках, удалось завладеть многими сокровищами тамплиеров. Он приобрел богатство, но потерял свою королевскую честь.

И все-таки королю не удалось уничтожить всех рыцарей Ордена тамплиеров. Некоторые из них, переодевшись строительными рабочими — «вольными каменщиками»,— бежали от расправы на один из островов вблизи побережья Шотландии. Здесь они избрали вместо сожженного на костре Жака Моле нового магистра (им стал Пьер д'Омон) и решили, чтобы уберечь себя от дальнейших преследований Филиппа Красивого, отныне именоваться франкмасонами, то есть «свободными каменщиками». Но решение это было вызвано не только опасностью королевских происков. Имелось в виду, что между рыцарями Ордена и каменщиками есть нечто общее. Рыцари, как и каменщики, призваны богом возводить здания, но не предметные — из камня и дерева, а здания любви, милосердия, взаимного понимания и служения высоким идеалам. И поэтому в франкмасонской «Новой книге уставов», изданной в 1723 году в Англии, указывалось:

«Масон по самому своему положению подчиняется законам морали и не может стать ни тупым атеистом, ни нечестивым распутником. В старые времена масоны поневоле держались в каждой стране ее местной религии, какова бы она ни была, но в наше время человек свободно выбирает себе веру. И лишь одна религия обязательна для всех — это всеобъемлющая, объединяющая людей религия, которая состоит в обязанности каждого из нас быть добрым и верным долгу, быть человеком чести и совести, каким бы именем ни называлось наше вероисповедание и какие бы религиозные догматы ни отличали нас от других людей».

Рыцарскими принципами масонства с момента его основания и до наших дней всегда были объединение людей во Христе, их равенство, братство, любовь, содружество.

Духом того же рыцарства проникнуты и обряды масонов, их церемониал. При всем своем уважении к графу Л. Н. Толстому и его литературному творчеству не могу не отметить не только его прискорбный конфликт с православной церковью, но и неуместность его иронии при описании приема Пьера Безухова в члены ложи, хотя писатель, следует признать, достаточно точно воспроизводит обрядовую сторону этого важнейшего события в жизни своего героя.

Следует сказать и о той реликвии, которую враги масонов именуют «Перстнем Люцифера»...»

Рукопись, над которой с таким вдохновением трудился Дмитрий Иванович, называлась «Мои заметки и мысли о свободных каменщиках» и, как явствовало из титульного листа, предназначалась старшему сыну автора («И. Д. Толстому к сведению и размышлению»). Хотя в глубине души Дмитрий Иванович и понимал, что Ваник (так звали в семье Ивана) никогда эту рукопись не прочтет, в лучшем случае, позевывая, полистает перед сном, удивляясь причудам отца и его странным — старческим, что ли? — пристрастиям ко всякой траченной молью чепуховине, о которой следовало забыть еще в прошлом веке. А «чепуховиной» для Ваника, похоже, было все: традиции русского дворянства, этикет, идеалы отцов и даже великая, пронесенная через века, идея русского самодержавия. Когда в Киев пришла трагическая весть об убийстве большевиками в Екатеринбурге государя императора, Ваник не только не проронил слезы, но ему даже не пришло в голову отменить назначенное накануне свидание с какой-то гризеткой, и вообще в тот день он был весел до жеребячьего неприличия. Правда, одно время он рвался на юг под знамена генерала Корнилова. Но Дмитрий Иванович очень сомневался, что им двигало чувство долга, а не влияние товарищей, которые воспринимали белое движение как увлекательное путешествие за славой, чинами и орденами. Во всяком случае, отговорить его от этой затеи особого труда Елене Михайловне не составило...

Жаль, жаль, но что поделаешь!..

Дмитрий Иванович в,его возрасте был совсем иным. Идея самодержавия была у него в крови, которую он, не задумываясь, готов был пролить по первому требованию монарха. Да, не задумываясь, ибо мысль — это уже сомнение, а дворянин, преданный царю, мог сомневаться в чем угодно, но только не в безусловном послушании божьему помазаннику. Для него идеалом являлся генерал-адъютант и личный друг почившего в бозе императора Александра III незабвенный Петр Антонович Черевин. Ведь это Черевин, обращаясь как-то к одному из придворных, сказал: «Разве есть воля, кроме царской? Я совсем не злой человек, и вот вы, например, очень мне симпатичны. Но велел бы мне государь: «Повесь Лебедева!» — жаль мне было бы вас, но поверьте: не стал бы спрашивать — за что? Тут же бы и повесил».

Именно такой беззаветно нерассуждающей любовью к своему монарху и сильна была Русь. Любят не рассуждая, а когда рассуждают, то уже не любят, а прикидывают, что выгодно, а что — нет. И, по мнению Дмитрия Ивановича, Александр III умел возбуждать к себе любовь дворянства и всего русского народа. В нем все импонировало, даже внешность. Богатырь, подковы гнул, плечом дверь вышибал. Умел ценить преданность и на вещи смотрел достаточно трезво. Когда тобольский губернатор в своей докладной записке посетовал на малое распространение грамотности среди населения губернии, то император написал: «И слава богу!»

Эпидемия прогресса порой пострашней эпидемии холеры или оспы. И Александр Александрович если не понимал этого умом, то ощущал душой.

Дмитрий Иванович вспомнил резолюции Александра III на деловых бумагах: «Экое стадо свиней!», «Экая скотина!» — и развеселился. Прост, да не очень. Царь из сказки. А именно такие цари русскому народу всегда и нравились.

Да, он Дмитрий Иванович, был в молодости совсем иным, чем Ваник, хотя и отдал, конечно, должное и женщинам, и вину, и картам.

И приятели у него были другие.

Кто только не перебывал по милости Ваника в их доме в Кагарлыке и здесь, на киевской квартире!

Какие-то вечно пьяные офицеры, не умеющие пользоваться за столом ножом и вилкой, провинциальные крикливые помещики с черной траурной каймой под ногтями; немецкие самодовольные бурбоны в мышиного цвета мундирах; наглые гетманские чиновники; всякие крайне подозрительные личности, о роде занятий коих можно было только догадываться. Со всеми ними Ваник был на дружеской ноге — пил без меры, хохотал, играл в карты, давал им в долг.

Омерзительнейшая публика!

Но особенно раздражал Дмитрия Ивановича среди всех этих беспрерывно меняющихся приятелей Ваника приехавший неделю назад из Харькова подполковник Петров-Скорин, с которым Ваник познакомился в яхт-клубе. У этого молодого офицера с двумя Георгиями на груди было заспанное и недовольное лицо человека, который, проснувшись, увидел, что за время его сна все в мире, как и следовало ожидать, катастрофически изменилось к худшему, и хочешь — не хочешь, надо немедленно счищать покрывшую русскую землю паршу — расстреливать, рубить и вешать. И делать это надо ему, Петрову-Скорину,— больше некому. И он, Петров-Скорин, не лентяй, не штабная крыса, не штафирка, который боится замарать в крови руки. Если надо, так надо, отлынивать не будет. «Взвод! По врагам России...»