Дорога к рабству

В момент выхода «Дороги к рабству» интеллектуальная атмосфера в Соединенных Штатах была такова, что книга была просто обречена либо сильно шокировать, либо приводить в полное восхищение членов двух непримиримых группировок. Как следствие этого, книга, несмотря на свой видимый успех, не произвела того воздействия, на которое я мог рассчитывать и которое она произвела в других странах. Действительно, сегодня ее главные выводы широко признаны. Если двадцать лет назад многим казалось чуть ли не святотатством утверждение, что фашизм и коммунизм суть две разновидности тоталитаризма, создаваемого централизованным контролем всей экономической деятельности, то сегодня это почти общее место. Более того, сегодня широко признается, что демократический социализм – это крайне ненадежное и нестабильное образование, раздираемое внутренними противоречиями и порождающее результаты, не приемлемые для многих его сторонников.

Это отрезвление было в гораздо большей степени вызвано не моей книгой, а уроками реальных событии и более популярными обсуждениями тех же проблем[5]. Кроме того, главный тезис книги не был оригинален уже в тот момент, когда она была опубликована. Хотя подобные предостережения, высказывавшиеся ранее, сейчас в основном забыты, на опасности, порождаемые политикой, ставшей объектом моей критики, указывалось неоднократно. Если моя книга чем-то ценна, так это не очередным повторением того же тезиса, а скрупулезным и детальным анализом причин, по которым экономическое планирование приводит к непредвиденным результатам, и происходящих при этом процессов.

Вот почему мне кажется, что сейчас настало более благоприятное время для того, чтобы Америка более серьезно отнеслась к моей аргументации, чем это было сделано, когда моя книга впервые увидела свет. Я полагаю, что то, что в ней есть важного, еще может сослужить хорошую службу, хотя я понимаю, что «горячий» социализм, против которого она направлена (организованное движение к рассчитанному обустройству экономической жизни под эгидой государства – главного собственника средств производства) в западном мире уже почти умер. Век социализма, понимаемого в указанном смысле, видимо, кончился где-то около 1948 года. От многих связанных с ним иллюзий отказались даже его лидеры, и в Соединенных Штатах, как и во всем мире, само это слово во многом потеряло свою привлекательность. Несомненно, будут предприниматься попытки спасти это слово для движений менее догматических, менее доктринерских и систематических. Но аргументы, обращенные исключительно против таких прямолинейных концепций социальных реформ, сегодня могут показаться борьбой с ветряными мельницами.

Однако успокаиваться рано: хотя «горячий» социализм, по всей видимости, ушел в прошлое, некоторые его понятия слишком глубоко проникли в саму структуру современной мысли. Если в западном мире осталось мало людей, готовых переделать общество снизу доверху по какому-то идеальному плану, многие до сих пор верят в меры, которые хотя и не призваны полностью перестроить экономику, но могут в своей совокупности ненароком привести к этому результату. И в еще большей степени, чем в те годы, когда я писал эту книгу, поддержка политики, которая в дальней перспективе оказывается несовместимой с делом сохранения свободного общества, перестала быть всего лишь партийным вопросом. Следует еще хорошенько разобраться с этой мешаниной из взаимопротиворечивых и во многом непоследовательных идеалов, которые под маркой «государства всеобщего благосостояния» в основном заменили социализм в качестве цели, которую ставят перед собой реформаторы, и понять, не будут ли результаты «государства всеобщего благосостояния» очень похожи на те, к которым ведет обычный социализм. Я не хочу сказать, что никакая цель такого государства практически не осуществима или что ни одна из них не заслуживает похвал. Однако существует много разных способов достижения одной и той же цели, и сейчас видится опасность того, что нетерпеливое стремление к быстрым результатам может принудить нас выбрать инструменты, которые, может быть, и более эффективны при решении практических задач, но при этом, как я уже сказал, несовместимы с делом сохранения свободного общества. Возрастающая тенденция к использованию административного давления и дискриминации в тех случаях, когда незначительное изменение общих норм законности могло бы, хотя и медленнее, дать те же самые результаты, тенденция к использованию прямого государственного контроля и к созданию монополистических институтов в тех случаях, когда рациональное распределение финансовых средств могло бы организовать спонтанные усилия, все это – тяжелое наследство социалистического периода, которое еще долгое время будет продолжать оказывать влияние на политику.

Именно потому, что в ближайшие годы политическая идеология вряд ли будет выдвигать ясно определенные цели, но будет ориентироваться на постепенные перемены, исключительно важное значение приобретает глубокое понимание процессов, благодаря которым определенные меры могут разрушить фундамент рыночной экономики и постепенно свести на нет творческий потенциал свободной цивилизации. И только когда мы поймем, по какой причине и каким образом некоторые виды экономического контроля парализуют движущие силы свободного общества, а также какого рода меры особенно опасны в этом отношении, – только тогда сможем надеяться, что социальное экспериментаторство не будет создавать ситуаций, в которых никто из нас не хотел бы оказаться.

Как раз такую задачу и ставит перед собой эта книга. Я надеюсь, что хотя бы в более спокойной атмосфере сегодняшнего дня она будет воспринята не как призыв к сопротивлению всякому улучшению и эксперименту, а как настоятельное предупреждение, что любые изменения в наших установлениях должны пройти определенную проверку (как это описано в центральных главах книги, посвященных правозаконности), прежде чем мы примем курс, сойти с которого окажется очень непросто.

Тот факт, что исходно книга была написана с расчетом только на британскую аудиторию, вряд ли делает ее малопонятной для американского читателя. Но в ее фразеологии есть один момент, который я хотел бы прояснить сразу же, чтобы избегнуть каких-либо недоразумений в дальнейшем. В моей книге термин «либеральный» используется в своем первоначальном смысле, в традиции употребления, сложившейся в Англии в XIX веке и сохранившейся там и поныне. В Америке словом «либерализм» сегодня часто называют нечто диаметрально противоположное. Оно стало частью камуфляжа американских левых движений (чему немало способствует бестолковость многих людей, действительно верящих в свободу) и стало означать поддержку любой формы государственного контроля. Меня до сих пор поражает, почему те американцы, которые искренне верят в либеральные ценности, позволили левым присвоить этот практически незаменимый термин, но даже помогли им сделать это, начав использовать его как бранное слово. Об этом особенно стоит пожалеть, если мы вспомним, что многие настоящие либералы начали из-за этого называть себя консерваторами.

Конечно, в борьбе со сторонниками всесильного государства либералы должны иногда объединяться с консерваторами, а в некоторых ситуациях, как, например, в современной Великобритании, у них просто нет других способов эффективно добиваться осуществления своих идеалов. Тем не менее подлинный либерализм отличается от консерватизма, и смешивать эти два направления не стоит. Хотя консерватизм – это необходимый элемент любого стабильного общества, он не является социальной программой; по своим патерналистским и националистическим тенденциям, по своему преклонению перед сильной властью консерватизм гораздо ближе к социализму, чем к подлинному либерализму. Консерваторы с их традиционализмом, антиинтеллектуализмом, а подчас и мистицизмом никогда, кроме разве редких периодов разочарования, не обращаются к молодежи и ко всем тем, кто считает, что для того, чтобы мир стал лучше, нужны какие-то перемены. Консервативное движение по самой своей природе вынуждено отстаивать утвержденные привилегии и опираться на государственную власть, их защищающую. Однако сущность либеральной позиции заключается в отрицании любой привилегии, если привилегия понимается в своем собственном и в своем первоначальном смысле – как право, которое государство защищает и предоставляет одним, не предоставляя его на тех же условиях другим.

5

Самым действенным был, без сомнения, роман Джорджа Оруэлла «1984». Ранее автор выступил благосклонным рецензентом моей книги.