Страница 25 из 33
Примерно так же говорит о своем командире полковник Репков. Александер никогда не повышал голоса, приказывал деловито и просто, без лишних слов, напоминаний или повторений. Но каждый понимал — не выполнить его приказание нельзя. Слово командира батареи всегда было законом.
Ермил Кириллович Соловьев был назначен на батарею перед самой войной, и сразу же ее личный состав почувствовал в нем опытного политического работника. За плечами у него был уже немалый опыт партийной работы в одном из одесских райкомов партии. Призванный на флот по партийной мобилизации, он был послан на краткосрочные политкурсы флота, которые окончил отлично. До военной службы он работал заведующим отделом пропаганды и агитации райкома, и это наложило свой отпечаток на всю его дальнейшую деятельность. Соловьев хорошо разбирался в людях, умел душевно поговорить с каждым воином, доходчиво и просто объяснить любой сложный вопрос. Он обладал недюжинными организаторскими способностями, хорошо знал людей и правильно использовал их на практической работе. Все это завоевало комиссару авторитет подлинно большевистского руководителя, слово которого никогда не расходится с делом.
…Ночь была тихая, сухая. Легкий бриз тянул к морю запахи полыни, чебреца, мяты и взрывчатки. Редкие ракетные сполохи сильнее подчеркивали темноту южной ночи.
Где-то за станцией Бельбек раздался тяжелый взрыв, на мгновение горизонт осветило багровое зарево. А потом опять тишина и далекий-далекий перестук пулемета.
— Видать, партизаны сработали, — сказал кто-то, — а может быть, и наши разведчики…
Подышав свежим ночным воздухом, друзья направились к тяжелой стальной двери, медленно открыли ее и вошли в бетонный блок батареи. Здесь был все тот же привычный гул работающих вентиляторов, откуда-то издалека доносился глухой рокот дизеля. Плафоны под металлическими сетками струили ровный матовый свет. Пахло сыростью, какими-то лекарствами и порохом.
Воины батареи еще не знали, что завтра на рассвете начнется третье наступление на Севастополь.
Придя в кают-компанию, комиссар решил созвать политруков, секретарей партийных организаций и агитаторов. Инструктаж был очень кратким. Рассказав о положении под Севастополем и на других фронтах, комиссар сказал:
— Чую, ребята, что вот-вот начнут штурмовать. С воздуха они уже бомбят Севастополь десятый день. Сегодня больше всего бомбят и стреляют по боевым порядкам войск. Это неспроста. Видать по всему, пришла пора еще раз померяться силами с врагом.
Когда все распоряжения были сделаны, Соловьев и Александер снова вышли из-под массива и обошли боевые посты. В дотах и дзотах, в открытых стрелковых ячейках бессменно дежурили пулеметчики. Ближе к противнику расположились наблюдательные посты разведчиков с ракетами наготове. Высоко в небе барражировал наш истребитель. С далеких курганов рванулся в сторону моря голубой меч прожектора и сразу же потух. Войдя под бетон, Александер глубоко вздохнул: «Сосну часок» — и направился в узенькое чистое помещение, именуемое по-морскому «каютой командира».
Соловьев сел на край скамейки в ленинской комнате, достал из противогаза чистую открытку и стал писать:
«Вот уже месяц, как от тебя ничего не имею, по вас безумно соскучился. О себе могу сообщить, что мы наш город обороняем восьмой месяц. Ждем с каждым днем нового наступления. Бой предстоит жестокий, но мы все, защитники героя города, твердо уверены в нашей победе. Фашистские мерзавцы уже положили в боях не менее восьмидесяти тысяч своих головорезов, а теперь положат не меньше, если не больше. Мы поклялись нашему народу, Родине и т. Сталину, что будем защищать свой город до последнего дыхания, пока будут глаза видеть, а руки держать оружие. В общем, золотая моя, если меня убьют, то знай, что я погиб в этом бою не как трус, а как патриот своей любимой Родины, за наш народ, за женщин и детей, за тебя и за моего любимого Коки. Будь же здорова, не унывай, победа будет за нами. Целую вас крепко, всегда твой Ермил».
В БЛОКАДЕ
Рано утром 7 июня немцы начали наступление по всему Севастопольскому фронту. Сотни самолетов бомбили передний край, тысячи орудий извергали огонь и сталь на раскаленную землю, политую кровью. Три часа длилась артиллерийская подготовка и бомбежка с воздуха. По свидетельству самих немцев, они выпустили в этот день десятки тысяч снарядов и сбросили 7500 фугасных и бронебойных бомб. Казалось, никакие укрепления не выдержат такого огня, все живое будет сметено с лица земли.
Вот артиллерия врага перенесла огонь по тылам, а из немецких укрытий поднялись автоматчики и, пригибаясь к земле, устремились вперед. Врагу показалось, что с защитниками города покончено, но их встретили пулеметные очереди и винтовочные выстрелы. Они нарастали, и вот уже все загудело, зарычало в каком-то бешеном шквале разнородных звуков. Многие немцы падали, но это не удерживало остальных. Им обещали длительный отдых после взятия города, и солдаты, подгоняемые унтерами и шнапсом, рвались вперед, к изрытой снарядами оборонительной полосе. Фашисты что-то кричали, подбадривая друг друга, падали, ползли, стонали от злости и боли. И вдруг сквозь треск выстрелов раздались крики «ура»; в сером дыму поднялись грозные фигуры советских солдат и матросов. Они шли со штыками наперевес, швыряли на ходу гранаты и кричали «полундра». Их было гораздо меньше, чем немцев, но их контрудары были так стремительны и неожиданны, что фашисты, не выдержав, поворачивали вспять. Вдогонку им неслись все те же гранаты и пули, все та же «полундра» и еще какие-то непонятные слова сердитой матросской и солдатской ругани.
Позиционная война, длившаяся несколько месяцев, приучила немцев бояться защитников Севастополя, особенно тогда, когда они шли в контратаку. Врагов пугало наше «ура» и «полундра», они заметили, что «ура» кричат все, а «полундра» — только моряки. Однако на этот раз трудно было понять, кто моряк, а кто пехотинец. Пехотинцы в серых от пыли гимнастерках и таких же пропитанных потом пилотках прямо на глазах превращались в матросов. Снимет солдат на ходу пилотку, сунет ее в сумку противогаза, а оттуда достает матросскую бескозырку, за ним другой, третий, и вскоре большая часть пехотинцев — в бескозырках. По рядам немцев ползет удивленный шепот: «матрозен», «матрозен».
Первые атаки врага захлебнулись сразу же. Людские волны, поредевшие от пуль, штыков и гранат, откатились в старые берега. В бой были введены резервы, их тоже перемололи. Потом долго и нудно била по окопам фашистская артиллерия, штурмовали истребители. Опять оберы и унтеры подгоняли подвыпивших солдат, ошалевших от жары, запаха крови и дыма, от страшных потерь. Фашистские танкисты боялись каждой воронки, каждого окопа и хода сообщения. Подойдет танк к нашим окопам, постреляет и уходит поскорее обратно: из каждой воронки может подлететь к гусеницам машины связка гранат или бутылки со страшной жидкостью, вспыхивающей рыжим пламенем, которое самим танкистам потушить никак невозможно.
Тридцатой батарее в этот первый день штурма пришлось раз десять менять цели. Она била по резервам и батареям врага, по его танкам и бронетранспортерам, дважды стреляла прямой наводкой по пехоте. Батарея явно мешала наступлению фашистов, и они выпустили в этот день по небольшому холму ее огневой позиции более семисот снарядов. Среди них были всякие, но больше всего крупнокалиберных. Некоторые снаряды не взорвались. В числе неразорвавшихся оказался 800-миллиметровый снаряд. Матросы рассматривали его и рассуждали о том, какой же величины должно быть орудие, выпустившее его.
Но вот кто-то крикнул: «Воздух!» — и матросов словно ветром сдуло. Заработали зенитки, раздался давно знакомый и уже порядком надоевший свист, затем — глухие взрывы. Когда кончился налет, снаряда уже не было. Он сдетонировал от близкого взрыва.