Страница 15 из 19
Вдоль домов тянулись сараи, уборные с множеством дверей, размерами не уступавшие сараям, мусорные ящики.
Щель между сараями приходилась напротив мартыновского крыльца. Между тем то Седой, то Сережа быстро оглядывались на проходивших вдали за их спинами людей — вдруг Мартын их засёк и сейчас подкрадывается к ним?..
Пустынна была улица — глиняное, в пятках солонца пространство с кучами мусора и золы в колеях. Седой унял наконец дрожь в руках.
— Он!..
На крыльце стоял Мартын. Он был в своем поношенном мятом кителе, в руке держал хозяйственную сумку. Мартын с неуверенностью раз-другой оглянулся через плечо в темный провал коридора, потянулся туда своей лошадиной головой: прислушивался. На его старом лице, морщинистом, стянутом подковообразной складкой вокруг рта, как кошелек шнурком, было выражение обиды и одновременно безысходности.
Он побрел направо — к станции, следовательно. Он брел, как старая лошадь, сутулый, штанины болтались на прямых, как палки, ногах, плечевые кости выдвинулись вперед и вверх, китель, весь в складках и ямах, висел на их выступах. Седой вновь пытался унять дрожь в руках, стиснув кулаки. Эта жалкость, заурядность облика Мартына была прикрытием, защитной окраской; но им была известна его тайная, его другая жизнь! Седой переживал чувство, с каким брал в руки лезвие: страшно и сладостно.
— Я за ним! — зашептал Седой. — Ты домой к нему!.. Сережа медлил.
— Ну, гадство, что встал?
— Зачем домой?
— Цыган принес ему белую днем. Может, она еще дома у него? Не успел переправить в голубятню?.. Сцапаешь — и деру!..
— А ты за ним? Зачем? Он за хлебом… Седой толкнул Сережу:
— Ладно, я к нему домой.
Сережа бросился было бежать, но остановился шагах в десяти и жалобно поглядел на Седого. Тот повернулся, чтобы не встретиться глазами с другом, проскользнул в проход между сараем и помойным ящиком и пошел через двор к крыльцу, напевая сиплым голоском:
— Горит в сердцах у нас бутылка с керосином!
Он вошел в квартиру справа — выбрал ее потому, что двери там были полуоткрыты. С порога кухни Седой пушечно, по-мужски откашлялся, сказал твердо:
— Мне товарища Мартынова!
Он держался прямо, развернув плечи, кулаком постукивал в ладонь.
— Кто там еще? — отозвались с досадой.
В кухню вошла женщина. Оглянулась, произнесла со злостью:
— Уехал, значит? — Она поправила обеими руками прическу — волосы у нее были обесцвечены перекисью и завиты, — затем одернула свое крепдешиновое платье, так что оно обтянуло ее живот, а бант на груди встал торчком.
— Я пришел за голубкой!
Женщина оборвала его:
— Да, да, скребся тут голубь какой-то… Черт бы вас драл с вашими голубями!
— А куда он ее понес?
— Так вашему брату и скажи! Завтра же обкрадете! — Она в раздражении взяла со стола тарелку, перегнулась через подоконник, вытряхнула остатки каши. — Он думает, я не знаю, куда он ездит!.. А десятник с разъезда проговорился!.. Я тут сиди всю жизнь одна… Таскались в горемах[5], пески, пыль, окна не открыть в вагончике! Шваль такая, прости господи, белье с веревок таскали!..
Седой выскочил на крыльцо, оглянулся — ни Мартына, ни Сережи, дядька возле мотоцикла, вдали пацанята гонялись за щенком. Высунулась белая теткина голова, позвала:
— Иди сюда, пацан! А что, и скажу!.. — Эта мысль ее развеселила. — Ты придешь, он тебе: как нашел? А ты ему: ваша жена Зоя Петровна сказала… До сорок первого разъезда доедешь. Как сойдешь — барак, путейцы живут. Ты ходом в степь, увидишь брошенные дома. Десятник говорил: недалеко…
Раскатисто-властным окриком она вернула Седого, вновь затрясла опрокинутой тарелкой. На уровне его глаз были выбритые впадины ее подмышек.
— Первым делом скажи ему: место указала ваша жена Зоя Петровна!..
Седой бросился бежать к станции. Он уже видел, как находят дом Мартына. Сережа идет вторым — страхует. Седой врывается во двор. В пристройке кипит птица!.. Сторублевые, загадочные, известные в городе только по рассказам тошкари из Бухары, Самарканда. Седой делает шаг, другой, от ужасе слабеет: со скрежетом срабатывает механизм, гремят колеса. Нельзя, нельзя было наступать на ту доску у входа! Пол опускается, проплыли стены, склизкие, бугристые от ядовитых, выросших без света грибов. Затих скрежет железных колес и цепей. Седой очутился в сырой, холодной яме. Сверху раздался хохот, он взглянул, увидел голову Мартына. Она раскрывала рот, гримасничала, волосы вздувал восходящий из ямы поток воздуха. Что-то упало на Седого, он взглянул: кусок хлеба!..
Из-за ограды амбулатории вышел на Седого Сережа, на лице обычное выражение ленивого спокойствия. Седой выкрикнул в негодовании:
— Упустил, идиот?
— На перроне сшивается, у лавочек. Дяхан с ним какой-то…
— Он белую повез! К себе, туда!
Пуста была плита перрона. По дальнему пути неслышно уходил товарный состав…
— К домам подходим вместе. Как найдем дом Мартына, разделимся.
— Почему? — спросил Сережа. Они сидели на тормозной площадке в хвосте товарняка. — Почему разделимся?
— У него там ловушки расставлены, западни, понял?.. Я пойду первый. Если провалюсь, ты выручаешь.
— Почему ты первый пойдешь?
— Ты ж сильнее. Огреешь Мартына дрючком, меня вытащишь, белую берем — и ходу в степь.
Стукнули колодки, зашипел воздух — проверяли тормоза. Сережа спрыгнул на землю.
— Я не могу ехать сейчас, Пепе ждет, — сказал он, глядя на Седого снизу. — Давай завтра, с утра…
— Мартына там не будет, ему ж на работу с утра. Мы его сейчас бы врасплох!.. Птица во дворе. Поймаем белую — и деру в степь. Завтра же все на запорах, ловушки! Проводок зацепишь какой. Или наступишь на доску. Вроде просто доска в полу — загремишь в подпол!..
— Я не могу. — Сережа отвел глаза.
Поезд качнулся, покатил. Прошли опоры перекидного моста со строчкой заклепок в жирной копоти, бойчее застучали колеса на стыках. Седой спрыгнул перед выходной стрелкой. Через пустырь от черного цилиндра мастерских бежал к нему Сережа, высоко вскидывая ноги в бурьяне. Приближаясь, он перешел на шаг, глядел, робея. Споткнулся о шейку колесной пары, повалился. Седой подскочил, подал ему руку. Сережа дернул его, повалил, они забарахтались с хохотом, счастливые своим примирением.
— Я только к Пепе! Заскочу! — Сережа хватал воздух распаленным ртом…
Мария Евгеньевна положила им на тарелки по второму пласту омлета с кабачками, полила горячим густым соусом из сметаны и пригоршнями стала сыпать рубленый укроп.
Ни Сережа, ни Седой не возражали против добавки: не задобрят они Марию Евгеньевну, не отделаться от нее. Она собиралась проводить сына на урок к Пепе. Делала она это часто; сегодня же, как было объявлено ею в начале ужина, следует дать Петру Петровичу отставку: «Из-за этой истории…» Подразумевалось, что Сережа не найдет в себе сил передать Пепе решение матери.
Евгений Ильич — он сидел с книгой в своем углу — поворотился лицом к обеденному столу и сказал:
— Машенька, затем Петр Петрович увидит Сережу в классе у Ксении Николаевны и все поймет…
Седой ловил взгляд старика, искал случая сказать, что теперь с Жусом дружбы у него нет. С этой готовой фразой он вошел сюда, однако Евгений Ильич не замечал его.
— И прекрасно, если поймет! — выкрикнула Мария Евгеньевна.
— Получается, мы оцениваем их отношения с Ксенией Николаевной.
— Да, оцениваем! Я не желаю, чтобы педагог моего сына был непорядочным человеком. Единственно что у нас не могут отнять, это права быть порядочными людьми!
Евгений Ильич повернулся лицом в свой угол, и тут Сережа заявил, что он останется в учениках у Пепе. Мария Евгеньевна после паузы, должной выразить всю меру ее отчаяния, начала говорить о непорядочности Петра Петровича: двадцать лет он прожил с Ксенией Николаевной, что она перенесла ради него!.. Речь звучала как заклинание. Сережа отшвырнул приготовленный для Пепе конверт с деньгами, выскочил из комнаты.
5
Горем — головной ремонтный поезд.