Страница 41 из 50
— В точку, в самую точку!
Приготовив номер, мы шли в типографию. Она принадлежала раньше частному хозяину. Коренастый бородач не скрывал своей ненависти к нам и намекал, что советская власть скоро кончится и типография снова станет его собственностью. Рабочие, посмеиваясь, слушали нашу перебранку и, конечно, сочувствовали нам, но, как правило, в споры не встревали. Миля, как секретарь редакции, верстал материал, правил верстку…
Поздно вечером в прохладной, пахнущей хвоей темноте пробирались мы по лесенке через хребет, отделявший станцию от города, и, вернувшись домой, показывали номер нашему редактору.
— Почему опять такие длинные заметки? — сердито спрашивал Миша Голубых. — Все начало ни к чему! Зачем это распоряжение по социальному обеспечению целиком напечатали?
— Так его народный комиссар сам принес!
— Ну и что ж из того, что сам? Ведь это не декрет центральной власти?
— Так ведь власть на местах! — возражали мы.
Михаил неодобрительно поглядывал на нас своими черными и острыми, как у ежика, глазами:
— Вот и выходит, не понимаете вы, что такое власть на местах! В газете каждая строчка дорога, а он тут развел агитацию… Вы должны ему доказать, что его распоряжения только выиграют, если их пересказать…
Задав нам взбучку, Михаил несколько смягчался, и мы садились за стол ужинать. Жена Миши, верная спутница его жизни — Нюра, самая кроткая и добрая в героической елькинской семье, угощала нас, не делая никакой разницы между мужем, братом и мною. Впрочем, тогда я этого еще не ценил…
Почему-то мне особенно запомнились эти наши вечерние трапезы, шумливый самовар, в который засыпались сосновые шишки, в изобилии валявшиеся вокруг нас, свежий и сильный запах весенней травы и цветов, лившийся в открытое окно…
Рано утром, когда кудрявые облака запросто бродили по окрестным хребтам, среди которых уютно расположился Златоуст, мы бежали в редакцию.
День начинался.
Первый выстрел
На железнодорожных путях от Симбирска до Владивостока растянулись эшелоны чехословацкого корпуса, сформированного из военнопленных чехов и словаков. Руководили ими офицеры, воспитанные в австрийской армии, и чехословацкие меньшевики, достойные собратья наших социал-предателей. Подкупленные англо-французскими и американскими империалистами, они спровоцировали восстание сразу по всей линии и пришли на помощь силам контрреволюции, мерзкое лицо которой в мае месяце 1918 года уже окончательно определилось.
Те самые происки Антанты, о которых мы ежедневно писали в газете и которая все же казалась нам расположенной в какой-то невероятной дали от нас, вдруг непосредственно проявились в нашем Златоусте А ведь от Златоуста, перефразируя Гоголя, хоть год скачи, ни до какого государства не доскачешь…
Утром 27 мая дежурный телеграфист принял телеграмму о том, что чехи в количестве восьми тысяч штыков захватили Челябинск. В Златоусте тоже стоял белочешский эшелон. Штаб Красной гвардии железнодорожного района постановил вывести эшелон за семафор и там обезоружить. Чехи воспротивились этому. Отряд Красной гвардии в количестве девяноста шести штыков пошел в атаку против белочешского эшелона, где находилось около восьмисот солдат… После часового боя, в котором мы потеряли много хороших товарищей, белочехи очистили станцию и по горе Косотур пошли к городу…
Как всегда, в этот день мы с Милей с утра работали в редакции. О захвате нашего родного Челябинска белочехами мы уже знали, были огорчены и встревожены, — ведь в Челябинске оставались наши родные. Но, конечно, никакого представления о значении всех этих событий мы не имели.
Стрельбу в районе железнодорожной станции мы не слышали, и тревожные гудки заводских труб и свистки паровозов, объявившие сбор коммунистической роты, явились для нас неожиданностью. Бегом пустились мы вниз по улице, к штабу коммунистической роты, — он находился неподалеку от зданий старого завода.
Когда мы, запыхавшись, вбежали во двор коммунистической роты, там ломали ящики и торопливо доставали оттуда новенькие тульские винтовки, маслянистые и скользкие. Я впервые получил тогда в руки винтовку, и так было со многими. Все это время не прекращался гудок, который всему происходящему придавал особенный, требовательный и нервный тон.
Винтовки выдавал латыш Авен, стройный, белокурый и молочно-румяный, в галифе и выцветшей зеленой гимнастерке с темным следом погон на широких плечах.
Он протянул мне винтовку, потом взглянул на меня своим острым взглядом, усмехнулся и что-то сделал с моей винтовкой. «Зарядил!»— догадался я.
— Гляди, как надо стрелять, учись, — сказал он.
Приложив винтовку к плечу, он выстрелил: верхушка елочки, шагах в двадцати, надломилась.
Мы все восхищенно ахнули. Быстро щелкнул затвор, пустая гильза вылетела, дымясь…
— Видишь, — показывал он мне, — одна вылетела, а теперь на ее место другая лезет, понял?
— Понял.
Командование нашей ротой принял сам Виталий Ковшов— командир коммунистической роты, ученик Горного училища. Он построил нас по четыре и повел по притихшей улице между маленьких домов с палисадниками. Он отважно шел впереди нас, низкорослый, в синих брюках, в черной тужурке и форменной фуражке, заломленной на затылок. Рыжеватый чуб выбивался из-под козырька, и это придавало его скуластому лицу, озабоченному и злому, выражение лихости.
— Ать-два, левой! — отсчитывал он громко. Он отважно шел впереди колонны.
Белые были отогнаны от вокзала. Они заняли гору Косотур и по тому длинному и узкому хребту, через который мы переходили каждое утро и каждый вечер, направляясь на работу, двигались сейчас к городу с этой горы. Белые встретили нас огнем, и сразу же у нас стали падать люди. Мы растерялись. Не отвечали на выстрелы, но и не разбегались.
Растерянность парализовала возможную панику. Ковшов кричал, размахивая руками:
— По огородам! По огородам!
На его лице не было ни растерянности, ни страха. Он руками показывал, как это следует нам разбежаться по огородам. Попав под огонь, он тут же избрал боевой порядок, известный уже древнему Риму. Попросту говоря, он рассыпал нас цепью…
Мы разбежались по огородам, залегли между грядками и открыли стрельбу, не дружную, но частую. Пули свистели довольно зловеще и, шурша, падали в крапиву. Стараясь на это не обращать внимания, я, оперев винтовку на перекладину забора, нажал курок и… ничего! Выстрела не получилось. Я еще несколько раз нажимал курок, но винтовка обидно мне не отвечала, а в руках моих товарищей она при нажиме курка вздрагивала, как живая, и посылала в сторону противника быстрый огонь, гильзы вылетали горячие и дымные…
К кому обратиться за помощью? Я огляделся и вдруг увидел Авена. Он не шел с нами и, очевидно, только что прибежал на звуки перестрелки. Став за угол бревенчатого дома, он положил свою коротенькую красивую винтовку, кавалерийский карабин, на выдававшийся вперед конец бревна, прицеливался, стрелял, и почти после каждого его выстрела одна из серо-зеленых фигурок, передвигающихся по Косотуру, оставалась неподвижной. Авен стоял, подавшись немного вперед, при каждом выстреле плечи его вздрагивали, но все тело оставалось неподвижно. Крепкие ноги в высоких зашнурованных ботфортах были расставлены. Он был очень хорош, товарищ Авен, латышский стрелок, старшина коммунистической роты. Прыгая через грядки, путаясь в зарослях огорода, я подбежал к нему:
— Авен, погляди, у меня испортилась винтовка!
Авен в это время целился. Он своим маленьким острым зрачком быстро, удивленно и сердито взглянул на меня и снова устремил свой взгляд на мушку. Недовольно хмурясь, выстрелил, и брови его разошлись. Еще одна фигурка на горе легла неподвижно. Вкладывая новую обойму и недоуменно оглядывая меня, он сказал:
— Слушай ты, чудак, я не понимаю, что ты тут рассказываешь? Я четыре года воюю и ни разу не видел, чтобы с завода присылали испорченные винтовки. Они отказывают только после того, как побывают у таких вояк, как ты. Но мне удивительно, как быстро ты сумел ее испортить.