Страница 7 из 10
На миниатюре был изображен тот же человек, что и на портрете, только в черном мундире военного инженера, с серебряным аксельбантом, какие носили лет десять назад, в 1830 году.
В ящике Лугин нашел и надорванную казенную подорожную в Вятку, на полковника Павла Горовецкого.
Лугин сидел у секретера, разглаживая грубую синюю бумагу подорожной. Он думал, что Горовецкий, как и он, проигрывал старику жизнь ради сияющего видения и, вероятно, погиб, как теперь погибнуть ему.
— Нет, нет, — вскрикнул Лугин.
Он набрал в горсть мелкого серебра, встал и пошел в прихожую.
С ужасной торопливостью обвязал он шею гарусным шарфом и накинул шубу.
Под воротами сумрачный дворник посмотрел на него в окно.
— Послушай, братец, — смущенно и хитро сказал Лугин. — Ты еще подумаешь, чего доброго, что барин-де спятил…
Лугин притворно рассмеялся:
— Я крикнул на тебя так, — ради шутки… На вот, возьми…
Дворник молча принял деньги и прикрыл окно.
От снега была светло-серебряной улица. Над лошадьми и прохожими курился пар. Полозья со звоном раскатывались в блистающих, как бы отполированных колеях.
Прошло трое солдат в киверах, подернутых инеем, с заиневшими орлами. Им обдавало красные, веселые лица морозным дыханием.
Иногда падали легкие звездинки снега. От снега светлая улица блистала так, точно была уставлена огромно-звонкими зеркалами.
Запах снега и морозная бодрость освежили Лугина. Прохожие оглядывались на него с удивлением.
Молодой ванька, с таким же багряным, веселым лицом, как у солдат, с отмороженными синими пятаками в придачу на щеках, хлопал, согреваясь, сыромятными рукавицами, со всей силы оплетая себя вокруг тела руками.
— В инженерное управление, — сказал Лугин, застегивая у санок потертый бархатный шнур медвежьей полости.
Побежали мимо решетки канала в снегу, барки с дровами и рыбный садок на канале, заваленные снегом, фонари, нагоняющие одна другую извозчичьи лошади. Лоб Лугина ломило от холода. Он провел рукой по заиневшим волосам: он забыл надеть шапку.
Торопливо обмотал Лугин голову гарусным шарфом.
— Вот, случай, — нарочно, с громким смехом, сказал он в управлении швейцару. — На Неве шапку ветром сорвало.
— День тихий, а бывает, ваше благородие, — ответил черноусый солдат с серебряной медалью на шее. — Дозвольте, вашу шубу приму.
В темной канцелярской приемной были еще просители. Приятно и тихо позванивали иногда шпоры.
Военный чиновник с изумленным бледным лицом выслушал Лугина, просил обождать и куда-то скрылся.
Выглянул еще чиновник, лысый, в узком мундире:
— Вы, сударь, наводите справку о полковнике Горовецком Павле?
— Да.
— Обождите, — сказал второй чиновник, тоже скрываясь.
Потом Лугина провели в другое отделение, где было светлее. Генерал в черном мундире с эмалевым белым крестом на шее, сухощавый старик с ввалившимися глазами, протянул Лугину через стол холодную руку.
— Прошу вас садиться, милостивый государь. Вы изволите быть родственником полковника Горовецкого?
— Так точно, ваше превосходительство, ближайшим. Три года я провел в Италии, а по приезде узнал, что Горо-вецкий исчез. Между тем, есть к нему надобности по вопросам владения, наследства…
Лугин смело повторил генералу все то, что вымыслил на извозчике.
— Я должен вас весьма огорчить, господин Лугин.
Только теперь услышал Лугин легкий немецкий акцент генерала.
— Ваш родственник, полковник Павел Горовецкий, хотя мертвые и не судимы, оказался недостойным офицером. По командировке в Вятку ему были выданы на руки некоторые казенные суммы. Он не отчитался в сих суммах, проиграл или, простите, пропил их… Тело вашего родственника было найдено на постоялом дворе под Петербургом: Горовецкий зарезался бритвой.
— Вот как. Бритвой, — повторил Лугин и рассмеялся внезапно.
Инженерный генерал с изумлением посмотрел на него.
— Бритвой, — повторял Лугин, отходя с поклонами, спиной, к дверям кабинета.
Он не заметил, как черноусый солдат накинул на него шубу.
— Пошел! — с бешенством крикнул он извозчику, прыгая в сани.
Так вот чем кончится его невероятная любовь, погоня за видением. Он желал, чтобы бесплотное совершенство стало совершенством во плоти, чтобы воплощенные видения заселили мир, вытеснили из него всю тьму и хаос, чтобы сверхъестественное стало естественным. Он желал сочетания земного с неземным светом. Для одного того он и жил.
Но он проиграет свою ставку, — жизнь, как тот полковник, как толпы его предшественников, которым суждено было когда-нибудь и где-нибудь на земле поселяться в номере 27, в доме Штосса по Столярному переулку.
У всех людей с недоделанной жизнью, с недосозданными образами оказываются всегда их недовоплощенные видения тем же оборотнем, темным ночным старичком, беспощадно уничтожающим все. Такие люди гибнут, как художники, не осилившие трудного темного материала, чтобы просквозить, осветить его, — чтобы преобразить его в сверхъестественную гармонию.
Он полоснет себя бритвой по шее, и все. Лугин содрогнулся от короткого сухого рыдания.
Извозчик с круглой седой бородою, в ледяшках, с бледно-голубыми моргающими, замерзшими глазами, обернулся к нему.
— Пошел, пошел, — сразу оправился Лугин.
— И-и, барин, все пошел, да пошел, а куда, так не сказываешь.
— В Столярный переулок, — крикнул Лугин.
У ворота дома он отпустил извозчика.
«Дом Штосса, дом Штосса, — вспомнил он вдруг. — Чего же я мучаюсь, ведь это дом Штосса».
Штосс, Штосс, Штосс, стучало ему в виски, когда он миновал двор, когда вошел в свой подъезд. Квартира хозяина была площадкой выше, в третьем этаже.
«Штосс, Штосс, — думал Лугин, подымаясь туда. — Если Штосс тот самый старик, я его зарежу и все объяснится. Вот и бритва со мною».
Черный черенок, отогревшийся в кармане, Лугин переложил в карман жилета. Он решительно дернул потертый бархатный шнур звонка. Звонок звякнул глухо. Лугин прислушался. Не подошел никто.
Тогда он посмотрел в замочную скважину: из тьмы в лицо повеяло холодом.
В это мгновение Лугин услышал за собой чье-то порывистое дыхание, обернулся. За ним стоял дворник, поднявшийся на площадку.
— А, это ты? — с притворным равнодушием сказал Лугин.
— Барин, а барин, чего ты тут ищешь?
— Что ты, братец? Или следишь за мной? Я желал повидать хозяина, господина Штосса.
— Да когда нет Штосса в квартере.
— Как нет?
— Хозяин в отъезде, я сказывал. И квартера нм заперта.
— В отъезде… Странно.
Тут он заметил, что в руке у него раскрытая бритва, и смутился ужасно.
— Ну, что ты так смотришь? Не видишь, бритва… Я ему подарок принес… Вот, передай. Так и скажи, от господина Лугина подарок.
С этими словами он отстранил дворника и сбежал на нижнюю площадку. Он запер за собой дверь на два поворота ключа.
Уже наступили ранние зимние сумерки. Лугин чувствовал такую усталость, что, не снимая шубы, засыпанной снегом, сел на ларь в прихожей.
Он ничего не решил, ничего не узнал и он погибнет, как погиб Горовецкий, как все те, кто попадался в эту квартиру. Он — арестант номер 27, он приговорен к смерти.
В сумерки запела во дворе поздняя шарманка. Она сипло играла какую-то итальянскую мелодию, как бы стертую и чем-то напоминающую очень поношенное и знакомоуютное платье. На третьей-четвертой ноте шарманка остановилась, споткнулась и, выдохнувши жалобно, умолкла.
А Лугину все казалось, что в морозных потемках, на стуже, поет, едва призванивая, шарманка ту самую мелодию, которую он слышал в Италии, в безветренный, горячий день, когда солнце матово вспыхивает на гроздях лиловочерного винограда, в недвижной листве.
Этому маленькому полоуродцу, подкорченному на ларе, сумасшедшему художнику, этому человеку, жаждавшему, как и Сын Человеческий, сочетания земного со светом неземным, воплощения бесплотного, преображения тьмы смертной в вечный свет воскресения, сиплая мелодия шарманки слышалась, как райская песня о том, чему не сбыться на земле никогда.