Страница 16 из 28
Последующие послания Трубецкого Якобсону пересыпаны несвязными с виду рассуждениями о звуках, гласных и согласных, треугольными и другими схемами фонетических соответствий. Трубецкой неумолимо прорывался к тому, чего еще сам не мог толком разглядеть, но надеялся справиться с этой задачей, если Якобсон придет на помощь.
Очевидно, что-то в этой работе смущало Трубецкого, тяжким грузом давило на него. Имелся ведь и практический резон – написать монографию и опубликовать ее, это помогло бы автору получить кафедру в каком-нибудь крупном европейском университете. В дореволюционной России ему способствовали семейные связи, но эмигранту, странствующему по Европе, приходилось намного труднее. «Не имея научной степени, а главное, печатных трудов по специальности, я не мог конечно получить здесь при университете ничего кроме доцентуры с весьма низким окладом»[57].
Но Трубецкой отверг по меньшей мере одно предложение Якобсона (в первом же ответном письме), который готов был найти издателя. Ему требовалось больше времени. Не надо спешить. И далее одержимость этой книгой причудливо сочетается с нежеланием ее заканчивать. В письме Якобсону уже в 1925 году он снова затрагивает эту тему: «Кое-что пригодится для «праистории», о которой я опять стал пристальнее думать. Полагаю, что чем позднее я ее напечатаю, тем будет лучше». И в 1926 году опять: «Когда я доберусь до праистории – прямо не знаю. Боюсь, что я с этим уже опоздал…»
Он так и не завершил «труд своей жизни». Рукопись находилась в его квартире в Вене, куда после аншлюса явились гестаповцы и конфисковали все бумаги. Друзья Трубецкого считали, что именно утрата этого черновика вызвала инфаркт и восемь месяцев спустя – смерть автора. Но сумел бы Трубецкой закончить эту работу, если бы не вмешалось гестапо? За восемнадцать лет с начала работы лишь немногие извлечения из будущей книги просочились в академические статьи Трубецкого и в его основной труд – опубликованные посмертно «Принципы фонологии».
На ум приходит такое объяснение и одержимости этой книгой, и невозможности довести ее до конца: привязанность к «Праистории» подпитывалась ностальгией, тоской по навеки потерянной Москве его молодости. В Софии Трубецкой устроился лучше многих эмигрантов, но все же с трудом умудрялся содержать семью на скудное жалованье болгарского приват-доцента, то есть профессора без ставки, зависимого от студенческих взносов. Даже после переезда в 1923 году в Австрию, где Трубецкой получил полную преподавательскую ставку в Венском университете, тяготы терзали его: депрессия, плохое здоровье, хронические финансовые проблемы. В одном из писем Якобсону, например, Трубецкой сообщает, что не выберется на конференцию в Праге из-за недостатка средств.
У тех, кто был знаком с Трубецким до войны – с аристократом, безгранично уверенным в своих привилегиях, – сложилось совсем не такое впечатление о нем, как у тех, кто сблизился с ним уже после его бегства из России. В Европе Трубецкого преследовали приступы депрессии, глубоких сомнений в себе, порой он удалялся от друзей и родных, искал прибежища только в науке. «В чужой стране Трубецкой оставался чужаком», – писал его коллега, датский лингвист Луи Ельмслев, в некрологе. Он был «искренне приветлив со всеми, скромен, непритязателен, но он так и не совладал с неблагоприятным поворотом своей судьбы»[58].
Завершить «Праисторию» значило расстаться с прошлым, с Московским университетом, со спорами в Этнографическом обществе, где все заседали в смокингах, отрешиться и от напоминавшего Эдипов комплекс соперничества с Шахматовым, и от радостных вечеров в семейном поместье Ахтырка (Украина). Эти воспоминания Трубецкому, как и многим другим русским изгнанникам, не удавалось похоронить. «Праистория славянских языков» превратилась в последнюю ниточку, связывавшую его с прекрасной, навеки утраченной жизнью, – и она же стала первым препятствием в той погоне за великими научными открытиями, к которой подключился и Якобсон и которая продолжалась от начала их переписки в 1920 году до смерти Трубецкого в 1938-м.
Якобсона же преимущественно – и до восторга – увлекали закономерности, обнаруживаемые Трубецким в языке. Конечно, Якобсон и сам подумывал о кафедре и мог поначалу питать надежды на покровительство Трубецкого и его аристократические связи. Этими соображениями можно было объяснить заинтересованность в переписке с князем на первых порах, пока не стало очевидно, что в академических кругах Европы тот не располагает никакими покровителями. Но ведь и тогда Якобсон не направил свой интерес и свои восторги в другую сторону, а значит, он искренне разделял страстное стремление Трубецкого зарыться еще глубже в сравнительное изучение языков.
Внутренняя логика
Еще до войны Трубецкой и Якобсон занялись самым загадочным и увлекательным вопросом языкознания: каким образом звуки, слова и структуры порождают значения. Те упорядоченные семантические оппозиции, которые им удалось обнаружить, проявлялись в виде статичной, кристаллизовавшейся и неизменной вселенной взаимосвязанных элементов – мгновение застыло. Никак не получалось объяснить одно постоянное свойство языка, на которое Трубецкой наткнулся при исследовании праславянских диалектов, когда попытался превзойти Шахматова. Это постоянное свойство языка – изменчивость.
Языки меняются с ошеломляющей скоростью. За несколько веков единый язык может расколоться на два диалекта, носители которых уже не понимают друг друга. Звучные поэтические рифмы спустя десятилетия покажутся атональными или дребезжащими. Романские языки – французский, итальянский, испанский – развились из народной латыни всего за 400-500 лет. Хотя такие изменения были детально систематизированы прежними поколениями филологов и тем же Шахматовым, никто всерьез не задумывался над причинами перемен. Как само собой разумеющееся принималось, что изменения языка вызываются историческими факторами – переселением народов, изоляцией каких-то групп людей или, наоборот, их контактами.
Якобсон и Трубецкой усомнились в том, что язык меняется главным образом под действием исторических факторов, понимаемых как случайное нагромождение внешних событий. Оба они полагали, что эволюция языка обусловливается преимущественно внутренней логикой и не может быть непосредственным результатом вмешательства извне. Для доказательства требовалось только одно – обнаружить закономерные изменения и вывести универсальные законы, применимые к любым языкам во все времена.
В поздние годы своей жизни Якобсон любил рассказывать коллегам о том, как они вместе с Трубецким положили начало лингвистической революции, вдохновившись теорией термодинамики. Новые представления о равновесии, разработанные к 1890-м годам физиком Людвигом Больцманом, породили мощную теорию «систем». Если газ из одной камеры выпустить в другую или если нагреть стальной прут с одного конца, системы пытаются достичь «состояния покоя», то есть часть газа перетечет в другую камеру или жар равномерно распространится по всему пруту, который будет постепенно остывать. Якобсон считал учение Больцмана о равновесии систем «началом новой науки и нового искусства, ориентированных на функцию и цель, а не причину»[59].
Иными словами, язык можно приравнять к камере из примера, который рассматривает Больцман: если вводится новый элемент – скажем, новое слово – или меняется произношение старого слова, то язык реагирует как система с нарушенным равновесием, то есть ищет новое состояние покоя. Но взаимосвязанность лингвистических единиц приводит к тому, что, осваивая новый элемент или какое-то изменение, система вынуждена, в порядке компенсации, изменить множество других единиц. Язык, как любая система, ищет «равновесия». Исследования Якобсона и Трубецкого показали (а затем работы других лингвистов подтвердили), что изменение каких-то аспектов языка вызывает цепную реакцию. Их исследование сводилось лишь к смыслоразличительным звуковым единицам, то есть фонемам, не охватывая целые слова, и обнаружилось множество соотношений между фонемами, которые сохраняются независимо от того, к какому языку они принадлежат.
57
NSTLN, p. 5. Русский текст цит. по: Трубецкой Н. Письма и заметки.
58
LGK, p. 295.
59
Электронное письмо Омни Ронена автору.