Страница 89 из 94
В коробках так и не нашлось ничего похожего на человеческие останки.
— Радж, ты только погляди! — Саймон снова на пороге, обе руки его заняты.
Я беру у него жестянку размером с буханку хлеба с голубым эмалевым рисунком. Коробка раздавлена всмятку: одна сторона лопнула, другая смята в гармошку.
— Видно, та самая, что пропала у посетителя, — заразительно ухмыляется он. — Ну-ка, открой. Давай, не бойся!
— Только не здесь.
Мы выходим в коридор, и я с трудом отколупываю мятую крышку, которая со звоном отлетает. Из коробки шлепается на пол пахучее месиво из желтой пищевой пленки и остатков сэндвича с майонезом. Я едва успеваю подхватить на лету раздавленное яйцо, запеченное по-шотландски. Трещина в колбасном фарше скалится, словно змеиная пасть.
Посмеиваясь, мы брезгливо собираем останки испорченного ланча в коробку.
— Ее что, грузовиком переехали? — спрашиваю я.
— Скорей дверью защемили, — снова ухмыляется Саймон. — Гляди, что я еще нашел!
Потертый телефон с поцарапанным экраном, по краям многочисленные зазубрины.
— Крысы! — сплевывает Саймон.
— В самом деле? — ужасаюсь я.
— К гадалке не ходи.
Вот кто стучит в стенах! Крысы, в Коллекции крысы! Грызут кожу чучел, поедают оперение птиц, прыгают из одной поющей чаши в другую, заставляя их жалобно звенеть, роют ходы во внутренностях несчастного моржа.
— От них надо немедленно избавиться! — А я-то открыл коробку с ланчем в помещении, да еще и рассыпал.
— Крысобои не примут вызов под самое Рождество, — хмыкает Саймон. — Ладно, за день-другой ничего не случится.
Как же, не случится… Да крысы за одну ночь все тут в клочья разнесут! Однако Саймон прав: санэпидстанция в Рождество не работает. Надо хотя бы поискать следы перед уходом, чтобы после праздников первым делом им показать.
— Радж, ты мне не подсобишь?
Что-то, видимо, случилось: со всеми своими делами Саймон обычно справляется сам.
— Да?
— Дэн так и не появился, а мне нужно сегодня все запереть.
— Конечно, помогу.
Вот и хорошо, заодно поищем следы крыс.
— Вот спасибо, а потом в паб на пару, ага? Один я не справлюсь, рабочие говорят, там кто-то витрину пытался взломать.
— Которую? — не тот ли, в капюшоне, постарался?
— Вроде с лемурами.
Перед глазами тут же возникает безглазый череп.
— Там же одни скелеты!
Саймон недоуменно пожимает плечами и удаляется. В Коллекции достаточно редких и ценных экспонатов. Кому, скажите, могли понадобиться старые лемурьи кости?
Крысы, воры, человечьи останки… снова мурашки по спине. Отведу душу в пабе, досижу до самого закрытия. Пускай там духота и шум, это все же лучше, чем мертвая тишина моей уютной квартиры. Я бережно достаю из коробки новый лоскут. Узор dzinyegba: «мое сердце разбито». Теперь карточки…
ДЭНИЕЛ РАЙТ
Музыкант, участник беспорядков
1983–2011
Что это? Зловещий розыгрыш, шутка Саймона? Та же самая бумага с желтоватой выгоревшей на свету кромкой — но пустую карточку он мог где-нибудь найти. А чернила кофейного цвета? А изящный старинный почерк? Для такой шутки требуется специалист-каллиграф!
Ладно, идем дальше. Так… gye nyame: «один Бог ведает смысл».
Как холодно, думаю я, съежившись на стуле. Так и не согрелся после прогулки по заснеженному саду. До закрытия музея осталось полчаса.
Саймон доверил мне обход главных залов. Сегодня требуется особая, рождественская тщательность. Почти все общественные помещения в праздники будут закрыты, и бездомные, спасающиеся обычно от холода в торговых центрах и библиотеках, могли заранее облюбовать себе укрытие в музее.
Только что я буду делать, если и впрямь найду кого-нибудь под витринным шкафом? Смогу ли выгнать на улицу? Ловлю себя на мысли, что и сам бы не прочь спрятаться и остаться. Не выйдет, Саймон ждет.
Залы пусты. Чучела зверей провожают меня стеклянным взглядом. Лица на батиках и резных масках, еще животные…
В конце зала естествознания сбоку от большой дрофы я вижу дверь, которую раньше не замечал. Что там, чулан? Складское помещение? На всякий случай открываю и заглядываю.
Здесь еще один зал. Такие же сумрачные зеленоватые стены, ровная температура, верхняя галерея с коваными чугунными перилами, но сводчатый потолок и перила теряются вдали, конца им не видно.
Про этот зал Саймон не упоминал, но мне любопытно, и я вхожу.
Ряды витрин тоже теряются в бесконечности. Сияние полированного красного дерева, блеск стеклянных панелей.
Эмили я нахожу первой. Интерьер викторианской эпохи воссоздан до мелочей. Драпировка из красного бархата образует фон диорамы. Собственная гостиная мистера Бастейбла? На столе чай и кусочек пирога из папье-маше, Эмили сидит за столом и просматривает почту. В ее обязанности также входит сопровождать хозяйку дома в гости, поддерживать беседу… Компаньонка — профессия Эмили.
Взгляд молодой женщины прикован к письму, и глаз ее мне не видно. Стеклянные?
А вот и Фрэнсис Агбодо.
Он сидит за ткацким станком перед незаконченной работой. Великолепные многоцветные ткани различного рисунка висят вокруг и лежат у его ног — яркие полосы, пляшущие хамелеоны, спиральные завитки gye nyame. Эти образцы гораздо лучше и сохраннее, чем лоскутки из моих коробок, и их намного больше, чем мог держать дома простой ткач. Что за неведомый архивариус тешил здесь свое зловещее тщеславие?
Впереди композиция с современной уличной сценой. Двое молодых людей стоят перед разбитой витриной магазина — осколки закреплены так, будто они падают. У одного из парней низ лица обмотан шарфом, но я все равно узнаю его — это Дэн, младший смотритель. С ним не кто иной, как сегодняшний посетитель в капюшоне. У обоих под мышкой коробки с кроссовками, в руках ножи.
Табличка указывает, что это участники лондонских беспорядков 2011 года. Как, и все? Почему архивариус ограничился столь поверхностным описанием экспонатов?
Только тут я понимаю, что до сих пор неправильно представлял свою работу. Думал, что любопытство бывает хорошее и плохое, классификация — верная и неверная. На самом деле от меня требуется лишь пополнять Коллекцию. Она неразборчива, всеядна. Ее питают люди, и она не делает различий между хищной жадностью первых коллекционеров и осторожной пытливостью нынешних.
Однако теперь Коллекция превзошла людей, обрела самостоятельность.
Теперь она коллекционирует их самих.
Композиция в следующей витрине подготовлена с необычайной тщательностью. Гора коробок поднимается как раз до нужной высоты и покосилась на идеально выверенный угол.
Моя зимняя куртка наброшена на спинку стула, и я уверен, что, если заглянуть, в ее кармане окажется точная копия обертки от сэндвича с тунцом.
На столе — стопка карточек из каталога. Даже не вглядываясь, я знаю, что написано на верхней:
РАДЖ ЧАКРАВОРТИ
Младший архивариус
1972–2011
Толстое стекло витрины пропустит меня и только меня. Надо лишь сделать шаг и занять свое место за столом. Почему бы и нет? Коллекция знает меня, она меня хочет…
Сзади раздается какой-то скрежещущий звук, дурман на миг ослабевает. Я не в силах обернуться, но в этот краткий миг успеваю осознать, что не сделаю шага, которого от меня требуют.
Потому что не дам классифицировать себя небрежному архивариусу.
Даже если власть Коллекции превосходит все известные пределы, сама она несовершенна. Она фальшива, и претенциозна, и далека от поисков истины. Я не хочу занимать место среди ее экспонатов.
А может, во мне просто говорит гордость? Хочется бутафории побогаче, таблички повнушительней? Слишком серое выдалось Рождество, чтобы длить его вечно?
Пробую шевельнуть рукой, но пальцы движутся словно в густом сиропе. Как выбраться отсюда?
Снова тот же звук, следом топот, щелканье, шарканье… Человека легко соблазнить шаблонными категориями. В многомиллионном городе люди сами привыкли ими пользоваться, пытаясь понять окружающих — а иногда и самих себя.