Страница 23 из 94
— Хочу заработать, — пытается объяснить Чичваркин.
— Так ты вроде уже заработал. Не хватает?
— Нет. Нужно больше. Мне есть куда потратить. Виллы и тачки мне не нужны. Но надо коллекцию вин расширять — это бесконечное поле для инвестиций. И путешествовать на частном самолете, взятом в аренду, и не стоять в очередях было бы хорошо. Я и сейчас могу это себе позволить. Но сейчас мне жалко денег. А хочу, чтобы было не жалко.
— То есть ради этого мимолетного комфорта ты готов пожертвовать комфортом лондонской жизни — и вернуться на свою несчастную родину, где по-прежнему живет много никчемных, но понятных тебе людей, единственное достоинство которых заключается в том, что они иногда могут очнуться от спячки и чего-нибудь такое ухнуть, прежде чем снова впасть в летаргический сон?
— Ты меня поймал, — улыбается Женя. — Но ведь я и сам отчасти никчемный, да?
Оуэн Мэтьюс. Приют изгнанников
Лондонское изгнание моей матери началось 4 ноября 1969 года. Шесть лет боролась она за то, чтобы стать женой молодого, рослого британского социолога с застенчивой улыбкой, моего будущего отца. То есть изгнание ее было добровольным, тем не менее навечным — во всяком случае, так она думала в то время. Она не надеялась, что ей когда-либо позволят вернуться в СССР или хотя бы снова увидеться с родными и близкими. «Обратной дороги нет, — сказала маме ее сестра, когда они прощались в аэропорту Внуково. — Прощай».
Как и у большинства интеллигентов ее поколения, у мамы имелся мысленный образ англичан, почерпнутый из произведений Г. К. Честертона, Джона Голсуорси, сэра Артура Конан Дойля и Джерома К. Джерома. По ее представлениям, англичане были людьми бережливыми, скромными, здравомыслящими, веселыми, вежливыми, надежными, честными, беспристрастными и питавшими безмерный интерес к погоде. Уверен, она полагала, что действительность разочарует ее — хотя бы отчасти. Однако, к изумлению своему, обнаружила, что лондонцы пост-имперских шестидесятых походили на их честертоновских пращуров как две капли воды. Одиноко ожидая автобуса, англичанин выстраивает на остановке чинную очередь, состоящую из одного человека. Он извиняется перед вами, если вы тыкаете его зонтиком или наступаете ему на ногу. И да, конечно, любой разговор он начинает со слов о погоде.
Тем не менее Лондон так и не принял ее по-настоящему, хоть она прожила в нем сорок пять лет. Мир британской благовоспитанности, обнаружила мама, радушен, но в основе своей совершенно к ней безразличен. Британцами легко любоваться, однако любить их трудно (любовь к мужу давалась ей без всякого труда, но это совсем другая история). Выяснилось также, что существует множество мелочей, которые ей нисколько не нравятся: дождь, разумеется; неотапливаемые спальни; умывальники с отдельными кранами для холодной и горячей воды; продуваемые ветром окна с одинарными рамами и отсутствие форточек; полное отсутствие чеснока (в 1969-м Британии только еще предстояло открыть его); дороговизна книг, пластинок и билетов на балет и в театр; британская скаредность; отсутствие умных разговоров за кухонным столом. Но пуще всего не нравилось ей в британцах отсутствие страстности. Здесь не было радостей и страданий, только чашки жидковатого чая с молоком и твердая убежденность в том, что все еще обернется, весьма вероятно, к лучшему.
Нечего и сомневаться, каждый изгнанник несчастен по-своему. И каких только русских, готовых назвать свою жизнь в Лондоне изгнанием, здесь не перебывало: романтические революционеры поколения Герцена и жутковатые — поколения Ленина; бежавшие от революции белые; пережившие Вторую мировую войну украинские и прибалтийские националисты; горстка диссидентов последней советской поры и изрядное число еврейских отказников семидесятых; олигархи и минигархи, не поладившие с политикой Путина; жертвы бизнес-рейдерства путинской поры, которые не могли вернуться в Россию из-за обоснованных или сфабрикованных обвинений в экономических преступлениях. И наконец, последние по порядку, но не по значению, самое что ни на есть ворье, преступные чиновники и прочие жулики, обвинений которым предъявлено пока еще не было, — все они воспользовались приостановкой действия законов об экстрадиции, чтобы воссоединиться в Лондоне со своими добытыми нечестным путем деньгами.
Разномастное собрание людей благородных, бунтарей, жертв, пройдох — иногда все эти качества соединялись в одном человеке. Но, возможно, существуют и лейтмотивы, которые можно проследить в историях всех русских изгнанников Лондона.
Прежде всего, почему Лондон? Бессмыслица какая-то. Моя доморощенная теория такова: из всех мировых культур британская наиболее радикально и капитально отличается от русской. Британцы неодобрительно относятся к любой открытой демонстрации как чувств, так и денег. А что может быть в большей мере нерусским? Развлечения и даже праздники британцев, как правило, спокойны и уравновешенны. В своем отношении к деньгам, к пунктуальности и правилам вообще, к риску и его последствиям — да почти ко всему на свете — русские и британцы располагаются на разных оконечностях спектра. И наконец, что немаловажно, женщины Британии по большей части безразличны к своей внешности — а жаль, в большинстве случаев там есть над чем поработать.
Тем не менее целые поколения русских политических изгнанников — головорезы наподобие Сталина, романтики наподобие Герцена, циники наподобие Березовского — избирали местом жительства Лондон. Возможно, они находили здесь больше свободы, больше безопасности. А возможно, их привлекала неизменность самого характера Лондона, его коренная, стародавняя определенность, то, что Джозеф Конрад назвал атмосферой «распыленного в воздухе старинного золота». Быть может, после бурной российской карьеры грабителя банков, или узника, или посредника между Кремлем и бандитами они находили нечто успокоительное в жизни посреди города, шляпные магазины которого успели простоять на одном и том же месте три сотни лет.
Возьмем Бориса Березовского — архиизгнанника нашего времени. Он всегда говорил мне, что любит Британию. Однако правда состояла в том, что он тосковал по России так сильно, что изгнание в конце концов убило его. Я довольно часто встречался с ним в Лондоне после того, как в 2000 году он бежал из Москвы. Он всегда спешил, говорил быстро, сутулился, ни минуты свободного времени. Однако с самого первого нашего с ним обеда в найтсбриджском ресторане «Зафферано» мне стало ясно, что часть прежней своей силы Березовский утратил. Подобно вытащенной из воды рыбе, он лишился блеска. И трепыхался, совершая ошибки.
В Москве, когда он пребывал на вершине своего могущества, богатство и власть Березовского, казалось, заставляли лучи света изгибаться, приближаясь к нему. Как-то раз, году в 1997-м, я видел его в московском ночном клубе. Взгляды всех, кто там находился, провожали поспешавшую за ним небольшую фалангу помощников и телохранителей. Он присоединился к компании полнотелых богачей, которые тянулись к нему, как железные опилки к магниту. Для Березовского это была всего лишь деловая встреча, назначенная на два часа ночи. С ним пришла неземная красавица, его подруга Марина, которая молча сидела перед нетронутым коктейлем. Покончив с делом, Березовский ласково, но крепко взял ее за руку и повел к выходу: следующая встреча была назначена с нею.
В Лондоне его магнетизм померк. Никто не поворачивался ему вслед, когда он пересекал ресторан. Внезапно он стал трагически безвестным. Изгнание не шло Березовскому. В соразмерности выпавшего ему наказания присутствовало нечто почти дантовское — человек, досконально знавший свой мир изнутри, оказался выброшенным за его пределы. Столь же не шли ему и претензии на светскость, и бездеятельность. И хотя он с презрением говорил о деньгах, они были самым мощным (пусть и самым тупым) орудием, позволявшим ему делать то, что он любил по-настоящему, — манипулировать людьми, подчинять их своей воле. В последние годы перед ним замаячила перспектива относительной бедности, сулившей Березовскому утрату власти, для него непереносимую.