Страница 39 из 40
Слово Марго. Встреча (которую никто не назначал)
Я резко развернулась, пнула ногой какую-то урну и зашагала по мостовой. Перла я против течения, прохожие долбились в меня плечами, жара колыхалась, чад, гарь и придушенные пыльные листочки в редких скверах.
— Вернуться к началу, — бормотала я как во сне, — туда, откуда все произрастает…
Визг тормозов.
— Дура! — орет мне вслед водитель, и я перехожу на бег. У мужика моментально вырастают на голове ослиные уши, вокруг него собирается небольшая толпа, непонятно, может ли он вести машину в таком состоянии, пластическая операция поможет ему, но потом ученые вдруг обнаружат, что…
Я бегу огромными прыжками, прорываясь сквозь знобкую бензиновую дымку, постепенно мои шаги становятся все шире и шире, и вот я уже зависаю в воздухе на несколько секунд при каждом прыжке и изумленно оглядываюсь по сторонам.
Серое здание со множеством зеркальных окон, казалось, выросло из-под земли. Я пытаюсь заглянуть внутрь сквозь непрозрачные стекла дверей. Ничего — сплошная серая пелена и скромная вывеска: «Научно-исследовательский Зубопроказный институт». Голова кружится, на зубах скрипит песок, колени слабеют, я смеюсь, как ненормальная, откуда-то со стороны слышится рев Годзиллы.
— Началось, — выдохнула я, прислушиваясь. Судя по интенсивности рева, людских воплей, грохота и воя сирен, скотская динозаврина крушила соседний квартал.
Я болезненно поморщилась, рванула на себя дверь и шагнула внутрь.
Там было мраморно, прохладно и пусто. Где-то высоко, под величественным потолком потрескивали лампы дневного света, все серо и сердце бухает в ушах. Гулкая тишина огромного замкнутого пространства, синеватые отблески на сияющем мраморе, по ногам ползет ледяной сквозняк — невообразимо приятно после липкого чада улицы.
— У нас ремонт, — я обернулась на голос. По ходу успела зацепить, что никакого ремонта нет и в помине.
— Девушка! — внутри зеркальной проходной, за металлоискателем и латунной вертушкой, сидел сонный охранник и, судя по всему, не первый час пялился в кроссворд. Теперь же он отложил журнальчик в сторону и вопросительно глядел на меня. Я закусила губу и страницы из сероватой бумаги вдруг полетели по столу разноцветным веером, а вертушка бешено завертелась (тогда подумалось, что, в принципе, она только на это и способна).
— Девушка… — охранник резко прихлопнул журнал рукой, а потом взвыл и подскочил, как ошпаренный — бумага с приглушенным шипением вспыхнула и моментально сгорела. Я постаралась взять себя в руки.
— Вы к кому? — пробормотал охранник, потерянно разглядывая черные хлопья, кружащиеся вокруг его стола. Я неопределенно пожала плечом и пошла на таран. Металлоискатель коротко взвыл и затих, охранник было ринулся ко мне, но тут же передумал и сел на место. В крышке его стола зияла выжженная дыра.
Я уже взбегала по широкой лестнице. Передо мной распахнулись двери лифта.
— Лифт не работает! — обречено кричал мне вслед охранник.
— Не важно, — грустно махнула рукой я и шагнула в пустую шахту.
Меня закружила темнота, мягко подхватила, навалились легкие перегрузки, и двери открылись снова. Я уверенно зашагала по этажу — вместо мрамора проходной тут царил вздутый желтоватый линолеум, коричневые ДСПшные панели на стенах и нескончаемая вереница одинаковых дверей. Мои шаги плескались на уровне метра от пола, шелест платья глох в линолеуме, череда латунных ручек вызывала головокружение, и я снова перешла на бег. В три прыжка я достигла конца коридора и зависла перед дверью с латунной табличкой «Зам. Директора». Тишина, сквозняк тянет по ногам, пахнет старой масляной краской, пылью, оседающим табачным дымом и цветами, чахнущими на подоконниках. Я с силой надавила ручку и вошла в кабинет.
Белизна, огромное окно во всю стену и сплошные стеллажи, тесно уставленные книгами.
— Привет, — я тихонько прошагала к столу, заваленному листами, исписанными мелким убористым почерком и присела на краешек стула. Папа поднял голову и задумчиво посмотрел на меня, все еще подбирая синоним какому-то давно позабытому слову.
— Что пишешь? — я тихо сложила руки на коленях.
— Так, — пожал плечами папа, — задали тут работенку одну, ужасно не хотелось садиться, но куда деваться…
Я вздохнула. Галстук впивался папе в шею, он багровел, но не ослаблял узел. Никогда не ослаблял узел.
— А о чем работенка?
— Да, — папа сглотнул и отложил ручку в сторону, — про тебя пишу от лица какой-то тетки идиотской. Такая неприятная работа. Знаешь, Маргошкин, очень противно про тебя такие гадости писать.
— А ты не пиши гадости, — я взяла один из листов, загромождающих папин стол, но почерк у родителя настолько неразборчивый, что понимал написанное только он, — ты напиши про меня что-нибудь хорошее…
Папа откинулся на спинку стула и задумчиво уставился в потолок.
— В принципе, — проговорил он, что-то внимательно там изучая, — в принципе, можно. Только все неправда будет, — папа перевел взгляд на меня, — а ты красивая теперь, — внезапно развеселился он, — может и стоит что-нибудь хорошее написать…
— Напиши, — покивала головой я. Мы помолчали. — Пап, — позвала я.
— Что? — поднял на меня глаза папа, снова было начавший писать.
Я похрустела пальцами и зачем-то спросила:
— Почему все так по-идиотски?
— Как: по-идиотски? — папа начал раздражаться — терпеть не мог, когда просто так лезли.
— Знаешь, — я потерла лоб рукой, — все не настоящее какое-то… Ничего не понятно… Живу — все серое и неинтересное, а пройдет время — вспоминаю — вроде бы, круто было, и очень туда вернуться хочется… Тревога постоянно — пап, я выкуриваю по пачке в день, а тревога не отпускает.
— Ну и дура, — вздохнул папа, — все знают, что от курения в одиночку тревога только усиливается. Я тебя совсем не так воспитывал.
— А как ты меня воспитывал?
— Не знаю, — пожал плечами он, — мне, представь, тоже никакой грамоты не дали, когда ты родилась, в которой бы написано было, что я — лучший в мире человек и самый справедливый воспитатель. Мы уток с тобой кормили.
— Ага, — покивала я, — пакетами с водой кидались из окна в машины, если в них долго сигнализация гудела. Ты еще кричал: «Провались вместе со своей консервной банкой!!!».
— Не было такого, — грустно покачал головой папа.
— А я говорю, было.
— Ты все это только что придумала, — папа печально посмотрел на меня и опять взялся за ручку. — Да, — после недолгого разглядывания, он положил ручку на место, — мы с тобой еще стихи сочиняли. Про Нил и Терек. — Папа помолчал и добавил, — это реки такие есть.
— И хлеб морковный пекли, — я подобрала под себя ноги, обхватила колени и закрыла глаза, — я устала. Жутко устала.
— С чего бы это? — желчно поинтересовался родитель.
— Не знаю, — я уткнулась носом себе в колени. Они пахли пылью и подгоревшей на солнце кожей.
— Все переработать боишься, — покачал головой папа, — кстати, как на работе?
— У меня отпуск, — буркнула я.
— Давно?
— Дня два… Стой, — я увидела, что рука родителя снова тянется к ручке, — Давай поговорим хоть пять минут!
— Хорошо, — папа аккуратно сложил руки перед собой, — говори.
— Э-э-э… — промычала я.
— Ты что-нибудь рисуешь? — противно спросил папа.
— Вроде, рисую, — в желудке зашевелилось что-то липкое.
— И выставляешься?
— Ну… — я попыталась вспомнить, когда в последний раз выставлялась, — выставляюсь…
— Где? — еще противнее спросил папа.
— Ну… Это…
— Понятно, — он задумчиво заглянул себе под стол, — мы с тобой еще на горке катались. Как у тебя это… — папа болезненно скривился, — ну… сама понимаешь… ну…
— Личная жизнь, — услужливо подсказала я.
— Да, — выплюнул папа.
— В полном хаосе, — весело ответила я.
— Понятно… — мы замолчали.
Папа задумчиво перебирал свои бумаги, я пялилась в окно — там небо, небо, бесконечно много неба и ни кусочка пейзажа.