Страница 59 из 157
Несколько шагов в сторону окна, нагие деревья — как часто видит он их перед собою. Ведь как раз на грани бытия и небытия, пишет далее Гёльдерлин, возможность становится действительностью, а действительность — идеалом… И добавляет: в свободном волеизъявлении искусства это ужасный, но поистине божественный сон.
Он живет на Хайнгассе, в доме стекольщика Вагнера.
Небольшие уютные комнаты, стены одной из них он украсил картами четырех частей света; в столовой, которая одновременно служит ему спальней, большой стол, его собственность, здесь же солидный комод.
В кабинете небольшое бюро, где хранятся все его наличные средства, стол, на котором разложены книги и бумаги; еще один маленький столик у окна, за которым я, собственно, и работаю. Стулья для нескольких добрых друзей у меня тоже найдутся.
И как лишь тот умеет наслаждаться покоем в четырех стенах, кто прежде долго странствовал под небесами, так и существование любого индивида немыслимо вне познания всеобщих законов бытия, без открытого миру взгляда. Так он пишет брату.
Сам по себе Хомбург, за исключением разве что немногих улиц, производит не слишком благоприятное впечатление; правда, в силу неведомого наваждения все почитают эту местность красивее, чем она есть на самом деле.
Синклер уверяет, что место это — единственное в своем роде: только здесь à proportion[143] можно встретить столько интересных людей сразу, множество пришельцев из других краев, которым не раз уже доводилось быть игрушкою судьбы. Узы государственности, призванные объединять их всех, достаточно слабы. Ландграф — прекраснейший человек, и у него доброе сердце. Это семья истинно благородных людей, которые всем строем мыслей своих и образом жизни резко выделяются из своего класса.
Гёльдерлиновский «Гиперион» имел при дворе определенный успех. Впрочем, сам он держится от двора на расстоянии.
Я делаю обязательные визиты, тем и ограничиваюсь. Из осторожности и во имя моей же собственной свободы.
Что касается расходов, то здесь все идет обычным своим чередом: одежда в избытке осталась у меня еще с Франкфурта, а кроме того, в ближайшее время я, очевидно, сумею содержать себя.
Правда, они по-прежнему пляшут вокруг своих золотых тельцов, тоскуют по былому процветанию. Однако, с другой стороны, чтение политических книг должно сказаться на них благотворно. Тем самым расширяется горизонт человека, и он, каждодневно видящий перед собою этот мир, обретает теперь к нему новый интерес.
Часы пробили двенадцать. Начинается год девяносто девятый.
Счастливого тебе года, брат мой милый, счастливого года всем нашим!
А потом уже нового, великого и счастливого столетия Германии и всему миру!
Гёльдерлин прерывает привычное свое занятие. Ночь за окном светла. Былая и нынешняя жизнь — все стало вдруг так осязаемо, так ощутимо, что сон бежит его.
— Не грусти, говорит голос Сюзетты, у нас святой долг перед миром. Я знаю, страдание пойдет нам во благо, соединит нас узами еще более чистыми и неразрывными. Так наберись же мужества…
Шмид говорит, что как раз читает «Гипериона». Синклер видит в этой книге новое нравственное учение, воплощенное в главных героях. Что еще увидят в ней другие?
И как хорошо, что теперь, помимо тебя, помимо духа твоего, Синклер, я могу призвать еще и других, просить их свидетельствовать в споре с моим собственным, сомневающимся сердцем, которое иногда порывается принять сторону ни во что не верующей черни. Мыслимо ли — отринуть бога, что пребывает во всех нас?
Этот мир сотрет нас всех во прах, если мы будем допускать каждую обиду прямо в сердце, и лучших из нас решительно ждет погибель, ежели не осознают они вовремя, что любые злые поступки, совершаемые людьми по слабости сердечной и духовной, а может быть, просто из нужды, дóлжно воспринимать спокойным рассудком, но не добрым сердцем. Поверь мне. Мы вообще куда меньше боимся ударов, которые судьба наносит нам, нежели тех, что она обрушивает на дорогих нашему сердцу людей. И если царство тьмы силою подчинит себе все окружающее, то мы отбросим в сторону перо и во имя господа бога отправимся туда, где нужда особенно тяжка, а значит, мы всего нужнее!
Всего несколько недель, как Гёльдерлин воротился в Хомбург. Мне сильно прибавилось веры и мужества с тех пор, как я вернулся из Раштатта, говорит он; я повидал множество новых лиц, познакомился со множеством новых обычаев и наречий, это достаточно, чтобы начать ориентироваться в этом мире, чтобы глаза привыкли к нему.
Раштатт: здесь господа немецкие посланники, в изящно расшитых золотом придворных кафтанах, специально для этой цели выписанных из Лиона, в пудреных париках с косицами, ведут переговоры с республиканцами, одетыми в скромные черные сюртуки и круглые шляпы. Взоры всей Европы устремлены сейчас на этот городок.
Раштатт лежит в широкой долине, простирающейся до самого Мангейма. Если стать на вершине Шлосберга, то по левую руку, на западе, будет Рейн, в ясные дни виден даже шпиль большого собора в Страсбурге; по правую — узкая теснина, в которой змеится Мург, на юге горы Бадена — словом, красоты на любой вкус, природа и ласковая, и суровая.
В замке расположились дипломатические миссии. Наделенные неограниченными полномочиями императорские представители и французы в левом крыле, представители от Майнца и австрийские посланники — в правом. Все очень хотят понравиться друг другу, стараются произвести благоприятное впечатление, дабы потом по возможности извлечь из этого политическую выгоду.
Не очень-то откровенно здесь высказываются, говорит Гёльдерлин, жаль, что дипломатическая осторожность сковывает не только выражение лиц, но и умы.
Конгресс похож на торговую биржу. Французский министр Робержо увесил свой кабинет картами отдельных областей Германии, где все, что только возможно, отмечено крохотными бумажками с номерами. Всем, кто к нему заходит, он говорит: вот эту область, вот эту епархию, это аббатство мы отдадим тому, а это — другому. Словно все давно уже поделено между алчущими, особенно в Швабии.
Торговцы человеками, разделяющие государства и народы по собственному произволу.
Подлинное наше приобретение здесь, говорит Гёльдерлин, — это несколько молодых людей, наделенных умом и возвышенными помыслами. Мурбек, родом из Померании[144], всю свою неугомонную душу вкладывает в чрезвычайно смелый философский трактат, сейчас он только что из Швейцарии. Хорн, посольский секретарь из Пруссии, светлая голова, он тонко чувствует прекрасное, хорошо понимает искусство. Синклер, представляющий на конгрессе Гессен-Хомбург, знакомит их друг с другом.
Бац тоже здесь, человек широкого сердца, он называет князей узурпаторами нации, на конгрессе он представляет южнонемецкие сословия; Гёльдерлин знает его сочинение, требующее права на петицию для граждан Вюртемберга.
Мы живем ради того, чтоб год от года становиться благороднее, счастливее и мудрее, в противном случае мы живем напрасно. И пусть неизменный прогресс всего, что в основе своей прекрасно, подлинно и совершенно, явит высшее назначение нашего рода.
Да, говорит Гёльдерлин, мы должны держаться все вместе в горестях наших и помыслах, дабы с елико возможной проницательностью и бережностию наблюдать и, не щадя сил, бороться за то, чтобы все человеческое в нас самих и в тех, кто нас окружает, раскрывалось в общей своей взаимосвязанности все более свободно и органично.
Тайком они встречаются дома друг у друга, а еще в книжном магазине Деккера, где на прилавке разложены новейшие поступления из Франции, в кафе Конгресса.
Из нас не получится ни фогтов, ни вице-посланников, ни верноподданных герцогских лейтенантов; мы хотим быть просто гражданами государства, в котором правит законность, а не произвол. Законность, обеспеченная равным распределением власти между всеми гражданами. И защищенная специально для этого созданной народной гвардией!
143
В соответствующей пропорции (франц.).
144
Мурбек, родом из Померании. — Фридрих Мурбек (1775–1827) после окончания университета несколько лет путешествовал, в 1799 г. стал профессором философии в Грейфсвальде. В данном абзаце Г. Вольф вкрапляет цитаты из письма Гёльдерлина брату Карлу от 28 ноября 1798 г.