Страница 30 из 157
Но не ныла ли рана Травера в нем? Тот кинжальный удар в грудь, который он получил при расставании?
На маленькой площади перед гостиницей все происходило быстро. Дилижанс, державший путь из Невшателя в Понтарлье, остановился прямо у ступенек гостиницы. Из него выглядывало несколько любопытных лиц, тех, кому предстояло стать его попутчиками. Форстер терпеть не мог демонстрировать свои чувства перед другими, даже и перед друзьями, не говоря уже о чужих.
Но разве они все сказали друг другу за эти три дня? Форстер сомневался. Чем ближе становился отъезд, тем скупее на слова становилась Тереза, а в последние минуты она и вовсе замолчала. Губер стоял в стороне, скрываясь от моросившего дождя под грубоватой колоннадой. Розочка плакала, потому что многое уже понимала, а Клер плакала потому, что брала пример со своей старшей сестры. Он и сам сдерживался изо всех сил, чтобы не зарыдать. Сердце его обливалось кровью. Дети, дети мои! Я провел счастливые часы с вами, вы это знаете. Предстоящие недели и месяцы будут трудны, быть может — ужасны. Память об утраченном счастье, и чувство моего теперешнего бессилия, и ваши слезы, и наше общее страдание — от этого мне не уйти. Но я сделаю все, чтобы справиться, чтобы все опять было хорошо, вы мне верьте. Только не забывайте меня, как я никогда вас не забуду! Радость общения с моими детьми — вот за что я буду вечно благодарен судьбе.
После завтрака, который прошел принужденно и при полном отсутствии аппетита, он еще раз отвел жену в сторону, чтобы поговорить с ней.
«Ты уверена, что мы — мы двое — никогда уже не сможем начать все сначала?»
Она молчала. Как и вечером накануне. Как и вечером позавчера. Но тогда она хоть отрицательно качала головой, а не опускала глаза при его вопросе.
«Но почему, Тереза? Что я сделал не так?»
«Не ты, Жорж, — написала она потом в письме, — просто нас развело время».
Конечно, принудить ее он не мог и не хотел. Но хотел ли он еще за нее бороться? Он подаст на развод и все еще будет надеяться на жизнь втроем… Нет! Впятером. Потому что расставаться с детьми он не хотел.
Боли в желудке опять поутихли. Он был убежден, что это признак улучшения, выход из кризиса. Вот только цинготные выделения в слюне продолжали его беспокоить.
Малишевский вытер ему губы сухой тряпкой. Ему было неловко, но сам он был слишком слаб и для этого.
На коленях его лежала карта Индии. Вдруг — нет, скорее, не вдруг, а после того, как он долго-долго смотрел на нее, — ему показалось, что она заскользила к краю одеяла, грозя упасть на пол. Он хотел поднять руку, чтобы удержать ее, — и не мог. Боль в груди и позвоночнике от этого усилия обострилась. Чувство было как при качке, когда океан по одному борту вдруг пропадает куда-то вниз, а по другому — круто взмывает вверх. Он хотел что-то крикнуть. Петр Малишевский нагнулся к нему, приблизил ухо к его губам. Жорж, вы о чем, я не слышу, Форстер, Форстер…
Он видел, как в комнату вошел врач-француз. Кроме того, в углу комнаты сидел уже какой-то немец. Лицо его казалось ему знакомым, но вспомнить его он не мог.
Малишевский влажной тряпкой охладил ему лоб.
Сколько же он так пролежал? Ему было ясно, что это лихорадка. Не сегодня ли отправляют почту? Какое сегодня вообще число? Десятое января, ответил чей-то голос, как из подземелья. Он кивнул. Стало быть, надо написать детям… Только не сдаваться. Ибо это может оказаться смертельным… Интересно, как реагирует на наши победы общественное мнение по ту сторону Рейна, ведь правду скрыть невозможно.
Он услыхал, как карта упала все-таки на пол. Ужасно упала. С громовым грохотом. С грохотом волн, бьющих в бурю по палубе. Индия развалилась на куски. Горы Швейцарии взорвались и обрушили на него свой камнепад. Чувство было такое, будто вся боль мира сосредоточилась у него в груди.
Врач помог ему приподняться, взбил подушки под спиной. Откройте окна и двери. Ему нечем дышать.
Не могу продолжить письмо, не могу…
Малишевский держал его на руках. Вытирал платком слюну.
Наконец буря улеглась.
К нему подошла Розочка. Папа, пап, звала она, где ты?
Не беспокойся, дитя мое, ответил он, ты ведь видишь, волны уже улеглись. Все проходит. Пусть не надеются на вечность и господа. Они изворачиваются и лгут, они надеются вновь загнать освобожденный народ под свое ярмо. Им не удастся. Париж — это наш козырь, они же проиграли навсегда.
Корабль отплывал.
Георг Форстер отправлялся в новое путешествие — измерять землю великаньими шагами. Кто это там машет ему, стоя на берегу в толпе народа? Сен-Жюст и Каролина? Но в чем он был уверен, так это в том, что обе дочки сопровождают его. Розочка забралась от радости на мачту. Волосы ее развевались на ветру, и она кричала: ау, папа! Небо сияло чистой голубизной. Страна, в которую он направлялся, страна, в которой человек счастлив и свободен, в которой он может думать и действовать, была невдалеке.
Некий немец, так и оставшийся неизвестным, закрыл ему глаза.
Петер Хакс
Разговор в семействе Штейн об отсутствующем господине фон Гёте
Действующие лица:
Госпожа фон Штейн
Господин фон Штейн
Действие происходит в октябре 1786 года
Госпожа фон Штейн. Хорошо, Штейн, я готова нас выслушать. Вы порицаете меня, и, признаюсь, не вы один. Вы утверждаете, что руководствуетесь только собственным суждением. Но у вас нет никакого собственного суждения, а если бы и было, Иосиас, вы едва ли рискнули бы противопоставить его моему, не разделяй этого вашего суждения весь Веймар.
То, что вы представляете это чисто семейным делом, свидетельствует о непривычной для вас деликатности. Но подобное снисхождение тут уже не поможет. Вы думаете, что вчера, на балу, я не почувствовала, как ко мне относятся? Я же стояла почти одна, как отверженная. Посмотрим правде в глаза. Мое теперешнее отношение к Гёте осуждают все, не только вы. Я забыла свой долг. Я изменница. Я нанесла урон репутации герцогства. Весь свет так думает.
Что ж, факты трудно отрицать, и я — вы меня знаете — первая осудила бы себя, если б могла смотреть на это столь же поверхностно, как весь свет.
Говорите же, коль собрались говорить. Я готова оправдать любое мое действие, даже если мной недовольны двор, или герцог, или, что меня всего более огорчает, герцогиня[45].
Это правда, Штейн. Я отвергла Гёте. Я прекратила отношения с ним после десяти лет, проведенных в полном согласии. Стало быть, я причиной тому, что он покинул нас тайно, спешно, неожиданно, не попрощавшись, не испросив дозволения. Государство оказалось без министра, двор без потешника, театр без директора, страна без своего гения.
Никто не знает, где он. Но я, причина его отсутствия, я — здесь, и бремя ответственности лежит на мне. Мне слишком понятно, почему я навлекла на себя столь неумолимый гнев. Все чувствуют то же, что и я. Каждый рад избавиться от этого человека. Каждого отталкивает его дерзкая манера притязать на привилегии — как на те, которые он заслужил, так и на те, которые ему дают, потому что он на них притязает. Сам герцог, который по избранности своего жребия, уж наверное, не уступит господину фон Гёте, нарушал ли он когда-нибудь в такой степени правила приличия? Герцог оскорбляет своими эскападами, Гёте — уже тем, что он есть. Но в то же время все знают: он неизбежен и необходим. Без него мы ничто. Веймар — это Гёте. У нас не хватает духу ненавидеть его, и тем усерднее мы его прославляем. Я отважилась совершить то, чего желал каждый в этом городе, оттого меня так беспощадно преследуют.
45
Герцог… или герцогиня. — Герцог Карл-Август Саксен-Веймарский (1755–1828), проезжая Франкфурт в 1775 г., пригласил Гёте в Веймар, что определило всю его последующую жизнь (см. «Поэзия и правда», книга двадцатая). Жена герцога Луиза Гессен-Дармштадтская (ум. 1830 г.); его мать — вдовствующая герцогиня Анна-Амалия Саксен-Веймарская (1739–1807), заботясь о воспитании детей, еще в 1772 г. пригласила в Веймар Виланда, в 1775 г. передала правление Карлу-Августу, но сохранила свой двор и старалась собрать вокруг себя писателей и художников.
Примечания к пьесе — частично использованы примечания Э. В. Венгеровой в кн.: Хакс П. Пьесы. М., Искусство, 1979.