Страница 141 из 157
Читая, Браттке на сей раз то и дело поднимал глаза и наблюдал за Пётчем. Он видел, какое впечатление произвел на слушателя. Пётч не веселился, но и не растерялся. Он был возмущен и считал своим долгом выразить свое возмущение. Это так легко, сказал он, чернить светоносное и осквернять возвышенное. Он подумал, что тем самым расквитался за свое прежнее молчание.
Браттке не обиделся. Он аккуратно запер бумаги и ограничился замечанием: он вовсе не стремится переубеждать других, в конце концов, Пётч сам захотел познакомиться с его образом мыслей на примерах.
Путь к профессору снова повел их по лестницам. В переходах у Пётча возник еще один вопрос. Как почти всегда, ему пришлось искать слова, и, как часто с ним случалось, в голову приходили не собственные слова, а чужие. Вопрос, заданный им Длинному, однажды задал ему самому Менцель. Он тогда промолчал, Браттке тоже не дал ответа, а задал контрвопрос, на который не знал ответа и Пётч.
— Вы собираетесь напечатать свою работу?
— Может быть, вы мне скажете — где?
Кабинет директора Браттке опять постарался покинуть как можно быстрее.
— Я позволяю себе держать и фрондеров, — сказал добродушно Менцель. Он сразу же взялся за папки с поправками, заглянул в них и тотчас восхитился — собственным текстом.
— Вы тоже считаете, что пассаж о Беренхорсте удался? — задал профессор тон хвалебному гимну, который предстояло петь Пётчу. Он охотно запел его, но уже не так радостно, как прежде, потому что время шло быстро, а ему хотелось еще обсудить поправки к тем местам, которые ему были неясны. Когда дело наконец дошло до них, эта часть аудиенции заняла больше времени, чем Пётч предполагал: не из-за него (ему позволялось говорить лишь до тех пор, пока профессор не схватывал сути), а потому, что к каждому вопросу Менцель привязывал целый доклад, с готовыми к печати экскурсами в отдаленнейшие области, точнехонько приводившими в конце к тем самым пунктам, что подлежали разъяснению. Пётч сидел с открытым ртом, изумлялся, радовался и — учился. А когда Менцель упомянул о будущем сотрудничестве, у Пётча покраснели щеки и он усердно закивал.
В самом начале, еще во время приветствия, для разговора был отведен один час. Пётч вскоре забеспокоился, что ему не останется времени для критического замечания. Один раз он тщетно попытался вставить его попутно, в другой раз забыл о нем, потом снова подступился к формулированию его, но был прерван, так как Менцелю пришлось к ранее сказанному добавить анекдот, который опять-таки увел в новые области. Остроумие его так и било ключом, а когда оно иссякло, Менцель встал: время истекло.
Однако к многочисленным хорошим свойствам Пётча относилась еще и дисциплинированность. Если он что-либо задумывал, то, едва представлялась возможность, приводил это в исполнение. Поэтому он подавил робость и, когда Менцель протянул на прощание руку, выложил свою критику.
— Один только вопрос еще. Из чего вы исходили, когда не упомянули, что смерть Шведенова под Лютценом научно не доказана?
— И это вас тревожит? — спросил Менцель с улыбкой, смутившей Пётча. Ничего, кроме соответствующего истине «Я-не-знаю…», он ответить не мог. Пётч надеялся узнать что-нибудь о намерениях Менцеля, боялся, что тот обидится, но никак не ожидал, что это его просто позабавит.
— Каждая книга, — сказал Менцель, не выпуская руки Пётча, — имеет определенный адрес. Моя книга написана не для вас, господин Пётч.
Осторожности ради теперь улыбнулся и Пётч. Если это шутка, ему не хотелось выглядеть человеком, не понявшим ее.
— Вы ведь тоже хотите, — продолжал Менцель, — чтобы имя Шведенова украшало учебные планы.
— Конечно, но…
— Ну вот видите!
С этими словами его отпустили. Он был в таком смятении, что пошел не той лестницей и оказался в подвале с углем. Замешательство вскоре прошло, но следы его остались, пока незримые.
Девятая глава. Поиски одной могилы
Пусть читатели, которые не совсем поняли последние высказывания Менцеля, поступят так, как Пётч: забудут их и вместе с ним предвкушают те радости, которые еще предстоят ему до начала его институтской деятельности (так деловито он называл начало своей новой жизни). Наряду с речами о радостном будущем, которые Элька переносила молча, это были (по восходящей линии их значимости): во-первых, подготовительные занятия, необходимые для его научной карьеры, в особенности связанные с историей исторической науки; во-вторых, работа над докладом о Шведенове и, в-третьих, самое прекрасное и волнующее — исследования, относящиеся к смерти Шведенова.
Но все это потом, ранней весной, было отодвинуто на второй план телеграфным извещением.
В один из апрельских дней, когда в палисаднике еще цвели последние подснежники и дети уже находили под неубранной прошлогодней листвой первые крокусы, фрау Зеегебрехт пополудни прислонила свой велосипед к воротам и поспешно направилась через двор к двери дома, чтобы достичь ее раньше, чем Пётч, который спускался из своей рабочей каморки, но по причине крутизны лесенки не мог это сделать быстро. Соревнованием на скорость решался вопрос, где произойдет вручение телеграммы (которое никогда не бывает столь торопливым и малословным, как в городе) — во дворе или прихожей, как того хотелось Пётчу, или в кухне, куда фрау Зеегебрехт, если ей не препятствовали, немедленно проникала. Ибо там она всегда находила что-то интересное для себя. Увидеть, вымыта ли уже обеденная посуда и печется ли пирог, для ее личной информационной службы было так же важно, как и беседа с глазу на глаз с бабулей Пётч о том, как невестка ведет хозяйство, — беседа, которая, если ей не помешать, могла длиться долго и вытащить на свет божий немало интимных подробностей семейной жизни.
Ища для доклада фразу, способную передать уныние летних сосновых лесов, Пётч устремил свои глаза поверх них, увидел подкатывающую на велосипеде почтальоншу и успел вовремя спуститься, тем самым выиграв состязание. Таким образом, он встретил ее во дворе, где пес-почтоненавистник яростно рвался с цепи, и фрау Зеегебрехт с успокоительными словами: «Ничего плохого» — передала адресованную ему и заклеенную согласно предписанию телеграмму.
Успокоительные слова были продиктованы добрыми намерениями и вполне уместны. Нужно долго иметь дело с людьми, которые всегда спешат, всегда при деньгах и охотно общаются по телеграфу, ибо умеют быть краткими, чтобы не испытывать страха перед телеграммами. Пётч еще испытывал его; нетерпение, подогреваемое то боязнью, то радостью, было велико, но еще больше — нежелание обнаружить перед фрау Зеегебрехт свои эмоции, которых она откровенно ждала. Однако сказать только «спасибо» и улизнуть в свою каморку он тоже не мог. В конце концов женщина целых полчаса колесила по песчаным дорогам.
Когда он, решив не вскрывать телеграмму в присутствии почтальонши, произнес несколько слов о погоде и дорогах, она нетерпеливо спросила, даст ли он сейчас ответную телеграмму. Это заставило его разорвать конверт и с равнодушнейшим в мире лицом прочесть радостное сообщение.
— Вот уж Элька обрадуется, правда? — сказала фрау Зеегебрехт с гордостью, словно она не передала, а сама послала добрую весть.
Совсем не отвечать на вопрос Пётч считал низостью, но иначе поступить не мог. Он пробормотал что-то о сумасшедших людях, посылающих телеграммы, когда вполне можно обойтись письмом, и, продолжая говорить о непроезжей липросской дороге, препроводил оскорбленного почтового работника до ворот. Затем он бросился бежать, но не к своей фразе об унылых соснах, а к Эльке, перед которой мог дать выход своей радости.
Телеграмма была от Менцеля и гласила: «Пятнадцатого июня мне исполнится пятьдесят. Если сможете отказаться от цветов и подарков, жду вашу жену и вас в девятнадцать часов. Ваш Менцель».
В этот день Пётч над докладом больше не работал. Он набрасывал варианты ответного письма, которое никак не получалось, как он хотел, остроумным. В конце концов была послана телеграмма: «Большое спасибо. Мы приедем. Ваш Пётч». Потом начал тревожить запрет на подарки. Элька не хотела считаться с ним, перед ней возникла страшная картина: длинный ряд поздравителей, каждый несет цветы и подарки, и только деревенские супруги Пётч стоят с пустыми руками. Нужен по крайней мере условный подарок, который можно будет извлечь в случае необходимости. Муж ее, напротив, хотел держаться слов профессора, но аргументы выслушивал. После долгих колебаний ему пришла в голову мысль, носившая компромиссный характер. До дня рождения оставалось еще восемь недель. До тех пор можно закончить свои исследования, связанные с датой смерти Шведенова. Если он передаст юбиляру свою статью, это хотя и будет сюрпризом, но не подарком.