Страница 5 из 27
На пятую ночь рискнули приблизиться к береговым проволочным заграждениям и небезуспешно. Финны, видимо, забыли о них. Разведчики вышли на залив. Ориентиром служила передовая, на которой беспрерывно шла стрельба и взвивались ракеты.
Где вброд, где вплавь они двинулись заливом к Сестрорецку и, обогнув передовую, подошли к нашему берегу. Воинские части были предупреждены о возможности появления разведчиков, и все-таки их обстреляли.
О встрече с финном Фролов рассказал в кубрике. Вначале историю приняли всерьез, а потом, некоторое время спустя, утратив остроту впечатления, начали над ним подшучивать. Кто-либо из ребят спрашивал утром:
- Ну как, Фролов, не снятся тебе глаза финна?
Иван вспыхивал и говорил:
- Знаете, ребята, снятся и часто.
ОГОНЬ НА СЕБЯ
Перепелкин и Лунин!
Это была вторая пара разведчиков. Если Фролов с Гупаловым ходили вместе в операции, а в отряде их можно было частенько видеть и порознь, то Перепелкин с Луниным вообще не расставались.
А вроде бы ни в характере, ни во внешности ничего у них особенно близкого и не было. Перепелкин коренастый, веснушками раскрашенный. Глаза острые, въедливые, под стать характеру. Лунин - длинношеий, белобрысый, тощий и простяга, каких не часто встретишь.
Всякий раз, если кто-либо из них отлучался, то второй заметно тосковал и, не находя себе места, бродил по кубрикам или по двору.
С их неразлучностью смирился даже старшина Лукин, не признававший никаких сантиментов. В караул, дежурить ли на камбуз или работать на огороде он назначал их одновременно.
Они мало разговаривали, понимая друг друга с полуслова. Молча уходили в операции, а вернувшись, никогда не рассказывали о своих приключениях. Как ни в чем не бывало включались в повседневную жизнь отряда: ломали на дрова старые полусгнившие баржи, топили баню, стирали белье…
И вдруг школу облетела весть: «Перепелкина с Луниным опять наградили». Казалось, Перепелкина это не трогало; он оставался таким же спокойным, словно ничего особенного и не произошло; Лунин же, поглядывая на своего товарища, смешно моргал белесыми ресницами и улыбался. У него еще можно было кое-что разузнать, а к Перепелкину лучше не подступаться. «Ходили вот к немцам. Так, ерунда…» - это и все, что он мог из себя выдавить.
К операциям ребята готовились не в школе, а где-то в другом месте. Отсутствие их всегда чувствовалось, чего-то не хватало в отряде.
Помню, несколько дней кряду спрашивали мы друг друга: «А где же Перепелкин с Луниным?» Но куда подевались разведчики, никто не знал.
О их судьбе вскоре стало известно. Однажды Ваня Олейник попросил меня сходить с ним на наш радио-центр и помочь нести оттуда питание для радиостанций. Был Ваня, как всегда, отутюжен, вычищен и выбрит до блеска. Пришлось и мне натянуть парадную форму, хотя от нее я уже давно отвык- все в робе и в робе. За колючую проволоку нас пока еще не выпускали.
Ленинград оживал. Как будто меньше стало разрушенных зданий. На лицах прохожих почти совсем исчезла гнетущая безучастность. С оконных наличников старых деревянных домов на мостовую порхали воробьи и хлопотливо копались в опавших листьях. Приближение зимы уже не пугало птиц; они словно и в самом деле верили, что теперь вблизи от жилья людей можно будет найти и тепло и пищу.
В воздухе держался легкий морозец. Небо поднялось далеко ввысь.
- Зайдем к Валюше? Я ее давно не видел, - предложил Олейник.
- Это к какой Валюше? К скрипачке?
- Ну да.
Над оградой Смоленского кладбища разбрелись посветлевшие деревья. Вспомнилась аккуратная могилка Блока и букетик ярких осенних астр на ней.
Валя жила на втором этаже старинного двухэтажного каменного дома. Она увидела нас в окно и выбежала навстречу. Простенькое ситцевое платьице красиво облегало ее фигурку. Девушка посвежела, полностью исчезла с лица восковая желтизна, а подбородок мило округлился. Только пальцы рук оставались такими же тонкими и прозрачными.
Она увела нас в одну из дальних комнат квартиры, усадила на стулья, а сама убежала на кухню греть чай.
Я от души завидовал Ване. Знакомой девушки у меня не было. Старая довоенная дружба как-то нелепо распалась. Последнее письмо около года назад пришло из-под Калинина, где девушка моя работала фронтовым врачом. Письмо было грустным, полным отчаяния. Она писала: «Негде ни в бане помыться, ни выспаться по-человечески… Кругом одна кровь…» Потом я попал в окружение в Таллине, и переписка оборвалась. Девушку я считал погибшей, потому что в районе Калинина шли беспрерывные тяжелые бои.
Валя принесла чай. Налила три чашки, отхлебнула из своей и, увидев, что мы не притрагиваемся, с обидой спросила:
- Что же вы?
Пришлось взять чашки.
Валя забралась на диван с ногами. Рядом с ней присел и Олейник, а я остался за столом. Они говорили о пустячных, ничего не значащих вещах, но за каждым их словом чувствовалось и еще что-то невысказанное, но понятное им обоим.
Я решил оставить их вдвоем.
- Пожалуй, схожу на кладбище. Хочется взглянуть на один памятник.
- Только недолго,- встрепенулся Олейник.- Я тут буду.
Валя возразила:
- Там сейчас все замерло, скучно стало. Сидите здесь.
Но я все-таки вышел.
Кладбище было пустынным. Сквозь оголенные деревья и кустарники проглядывали памятники. Были они и мраморные, и гранитные, и отлитые из бронзы. Я бродил среди них и совсем не ощущал гробовой тишины, которая стояла вокруг. Казалось, деревья оцепенели нарочно, на какой-то небольшой срок: вот-вот они снова зазеленеют, нахлынут птицы. Я был почти уверен, что сейчас сзади меня или где-то сбоку послышатся легкие и частые шаги, которые никогда не спутаешь с мужскими. Тут же мелькнет аккуратная, подогнанная своими руками по фигуре девичья шинель. О войне мы говорить не будем. Хватит ее. Мы будем говорить о жизни, об этом прозрачном и неощутимом воздухе, об оцепеневших деревьях, о тишине… Мы унесемся далеко-далеко, где еще никогда не бывали, и все, что увидим там, будет для нас незабываемым и неповторимым. Мы откроем новый мир. Только для себя одних, и никого в него не пустим…
В воображении уже рисовался образ девушки: гордая, статная осанка, черные глаза на смуглом лице и пышные вьющиеся волосы, которые невозможно спрятать ни под какой пилоткой. Тихий и вместе с тем твердый голос, которому нельзя возражать, потому что он всегда говорит, только правду.
Конечно, это была она, моя милая знакомая, подарившая мне свой первый робкий поцелуй в тот далекий июньский вечер.
На задах тогда бушевала сирень. Ее непередаваемым запахом был настоен воздух. А быть может, это и не сирень пахла вовсе, а губы моей подруги?
Мы стояли растерянные, не умея осмыслить свершившееся, боясь пошевельнуться и заговорить. А где-то вдали за деревней, в полях за Городецким прудом, заливалась гармонь. Это Гундоров, проводив до крылечка ее старшую сестру, уходил с гулянья…
Я вернулся домой. Мои друзья оба сидели на диване. Валя - все так же подогнув под себя ноги, а Олейник- положив взъерошенную голову на ее грудь. Увидев меня, она торопливо, не глядя, стала поправлять сбившийся у него форменный воротничок. Лицо у нее было разрумянившееся, а губы будто слегка припухли.
Олейник быстро встал, начал заправлять форменку. Руки плохо слушались его, весь он, казалось, разрывался от нахлынувших чувств.
Когда мы вышли, он крепко схватил меня за руку:
- Женюсь, понимаешь, женюсь. Сегодня мы обо всем договорились…
Я утвердительно кивнул и с чувством пожал его руку.
Шли молча. У Олейника даже походка изменилась: шел он как-то подпрыгивая, быстро-быстро, словно его счастье зависело от того, насколько скоро он сходит в радиоцентр и доставит в школу питание для раций.
Часовой несколько поубавил наш пыл. Олейник заспорил с ним, но пришлось подождать, пока позвонят сверху, чтобы нас пропустили.