Монады

Разговоры с друзьями

Разговор с друзьями поэма

Пожалуй, это моя первая и единственная вещь действительно требующая предуведомления, вполне конкретных объяснений, дабы не вышло вполне конкретных осложнений. Но, к сожалению (хотя, почему к сожалению?), предуведомления начали писаться давно и за это время уже успели выковать свою достаточно жесткую структуру и, что важнее и опаснее в данном случае, свою стилистику, так что я боюсь, как бы ее инерция не увела бы весь этот поток слов по своему испытанному общерассудительному руслу в сторону от конкретностей, так и не дав им места, в первый раз столь настоятельно потребовавшегося.

Никогда на протяжении своей письменной деятельности я не был влеком к листу ни ощущением своего определенного места в литературе, ни чувством ответственности перед ней, ни даже жалобами временами оставляемой мной литературы. (Вот видите! Я же говорил! Предуведомление само начало писать себя, нисколько не сообразуясь с моими нынешними намерениями и житейскими потребностями. Но не будем ему мешать. Попробуем лаской и терпением.) Так вот, единственно кого я хотел всегда порадовать – это своих друзей. Меня до сих пор до изумленного оторопения поражает, что нечто, написанное мной, может быть еще кому-то нужным, кроме меня. Итак, я не про народ, не про читателя, не про себя в качестве прообраза некоего будущего возросшего идеального читателя, нет, – я про вполне конкретных друзей, под вполне конкретными именами, по вполне конкретным адресам. Может быть, именно потому я пишу столь разностильно, что друзей у меня много, вкусы их различны, а порадовать и понравиться хочется всем друзьям. Это нам (мне и друзьям) так приятно, что в этой взаимности мы вполне забываем и публику, и великую и требовательную литературу с ее непоколебимой и неутолимой традицией. Надо сказать, что я нисколько не претендую на роль изобретателя подобного рода бытия в поэзии. Какой-нибудь Пушкин Александр Сергеевич подобным же образом ублажал своих друзей явлением своей Музы, с той лишь разницей, что в те первопричинные времена круг его друзей был не значительно превышаем кругом читателей поэзии вообще и по божественному благоволению исторической ситуации он смог так счастливо сочетать в себе и меня, и Евтушенко. Потом было значительно хуже. Многие стремились быть Евтушенкой, но получались мной, либо наоборот – были мной, а желали бы быть Евтушенкой. Редко кому удавалось мечтать о Евтушенко и стать Евтушенкой, или быть мной, так и мечтая быть мной. Все зависело от количества и качества друзей. Или, скажем, Гоголь. Но нет, о Гоголе потом.

А сейчас самое время поговорить о тех обещанных конкретностях. Осведомленный читатель, взяв в руки поэму, заинтересованно прочитав ее (хотя бы по той причине, что в ней упомянуты люди вполне незаурядные и привлекательные), либо просто просмотрев ее, заметит фамилии и имена абсолютно реальные и объективно существующие. Неосведомленному же читателю я сообщаю: да! да! да! – как это ни опасно (в смысле моих дальнейших отношений с этими прочитанными вами героями), я решил вывести их в поэме под их собственными именами. И здесь следует целый ряд оговорок, из которых вроде бы следует, что люди-то реальные, а все-таки, где-то, по правде говоря, в некотором роде и отношении, при ближайшем рассмотрении, становясь на точку зрения и учитывая особенности и обстоятельства, при некоторых допущениях, с поправками и замечаниями, при условии и принимая во внимание – выходит, что и не реальные. Да кто ж этому поверит! Но все же. Как заметит читатель, я в начале поэмы курю. Но ведь я давно уже бросил, а с тех пор успел уже снова начать и почти успел бросить снова. Вот как давно началось это. За это время я уже успел сменить не одну привычку, интерес и мысль. Да и друзья – они ведь тоже люди, ведь они тоже хотят любить, и любить не одну постоянную, а разные мысли, чувствовать разные сменяющиеся чувства. Разные не только во времени, но и в одновременном количестве. Однако дидактический стиль поэмы заставляет моих героев быть приверженцами, прокламаторами одной идеи. А мои герои вполне реальны, и характеры их, чтобы быть понятыми во всей полноте, должны были бы быть изображены литературой реалистичной, к которой я тоже примыкаю, но другим боком, не тем, который изображает полноту характеров и реальность ситуаций. По законам же поэтики, мной избранной, мои герои вынуждены были принять позы, им, возможно, не свойственные в той резкости и ограниченности, которые им навязала поэзия поучений и деклараций и моноидеи, с героями которой реальные люди совпадают разве что в те редкие исторические периоды резкого всплеска революционной, идеологической и национальной страстей. Мои герои не…

Тут возникает естественный вопрос: если приходится столько времени и слов тратить на то, чтобы доказать, что реальные герои – не совсем реальные, даже совсем не реальные, то зачем, собственно, обзывать их именами собственными? Вопрос естественный не только для читателя, но и для меня самого. Я задавал себе его несколько раз и несколько раз порывался сменить имена на вымышленные; и каждый раз с какой-то фатальной неизбежностью возвращался к тому, с чего начал. А начал я с друзей. Очевидно, я настолько сросся с ними не только человечески, но и поэтически, что замена имен была бы для меня равнозначной написанию совсем другой поэмы. Посему – быть тому как тому быть.

Да, чуть не забыл про Гоголя. Я обещал вам Гоголя. Вот он, то есть не он, а я, вернее, я совсем не хочу уподобляться Гоголю, но и еще в меньшей степени хочу, чтобы мои друзья уподобились друзьям Гоголя.

(мнение автора не обязательно совпадает с мнением выведенных в поэме друзей, а мнение выведенных друзей не обязательно совпадает с мнением реальных друзей, мнение которых не обязательно совпадает с мнением выведенного автора, мнение которого не обязательно совпадает с мнением автора реального и мнением выведенных друзей)