Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 2 из 27

– Ты, Емелька, чего ждешь? Порки? – А это уже албазинский[1] казак пытается выудить из реки своего мальца. – Смотри, если не слушаешь отца-мать, послушаешься телячьей шкуры.

Тут же со стороны крепостных стен звучало призывное:

– Манька-а-а! Слышишь меня? Ночь на дворе. Гляди, утащит тебя чужеземец – будешь знать…

Чужеземцев-басурман, а так в крепости называли маньчжуров[2], дети боялись больше всего на свете. Бывало, увидят на другом берегу спускающихся к реке конников в воинских доспехах, и тут же с криками бросятся врассыпную. Вслед им – хохот, вслед – громкая и непонятная речь. Река не слишком широкая – хорошо все слышно. Страшно! Вдруг враги пришли их, детишек, воровать, а потом продавать в рабство? Так по крайней мере объясняли детворе взрослые каждое появление маньчжуров, пытаясь приучить малышей к бдительности. Дескать, чужие жалости к православным не испытывают. Крещеные бы русских жалели.

Поэтому здешние святые отцы пытались распространить православную веру по всему Амуру. Одна вера приведет к миру, – говорили они. Крестили всех подряд, вообще не разбирая, кто какого рода-племени.

Вот и на Ивана Купалу назначили крестины. На Рождество Иоанна Предтечи никто не работает. Не рубят капусты и не берут в руки косаря, топора, заступа. Лучшего времени не найдешь.

Желающих набралось много, и их даже не смогла вместить ни одна церковь. Поэтому и решили поступить так, как поступил в свое время Иоанн с Иисусом, – крестить всех в реке.

…В день Рождества честного славного пророка Предтечи и Крестителя Господня Иоанна с самого раннего утра далеко по берегу разнесся медный звон единственного в Албазине колокола, установленного на колокольне Воскресенской церкви. Народ поспешил в храм. У входа, стоя на высоком крыльце, их уже поджидал облаченный в золоченую ризу[3] с епитрахилью[4] и скуфью[5] приходской священник, отец Максим Леонтьев. С ним были диакон Иона в мятой длинной рясе и похожий на филина псаломщик Мирошка, одетый в кафтан из грубого и некрашеного крестьянского сукна. Если Леонтьев с Мирошкой гляделись довольно свежо и молодцевато, то Ионова морда походила на пожеванный какой-то тварью сапог. Этот здоровяк буквально засыпал на ногах, и даже не изъявлял желания приветствовать поклоном входящих. Ладно если б это происходило после всенощного бдения, а так любой завидевший Иону мог опознать в нем пьяного.

Впрочем, не он один пьянствовал в ночь, встречая приход Ивана Купалы. Все военное поселение гуляло на берегу, а с ним и монастырские. Спать пошли только с рассветом, поэтому даже колокол, созывавший народ на литургию, не смог разбудить иных гулен. Женщинам-то не привыкать рано вставать – нужно и на обед что-то сытное приготовить, и подобрать подходящие головные уборы. Ведь праздник, а по таким дням положено наряжаться.

Наладив женские дела, слабый пол стал поднимать своих мужей и чад, а те брыкаются и бормочут во сне бессвязные слова. Пришлось кого-то обливать холодной водой, а кого сгонять веником с мягких перин.

Ох и трудно русскому мужику вставать с похмелья! Не зря же в Европе эту мужскую беду кличут не иначе, как «русской болезнью», от которой всякий «прихворнувший» лечится по-своему. Одни снимают похмелье с помощью чесночного или лукового супа, другие – горячей овсяной кашей с кислым молоком, третьи – просто кружкой рассола. Иной придет в себя только после того, как ему на голову выльют ведро ледяной колодезной воды.

Что до казаков, то в таких случаях они обычно с силой брали себя за шкирку и так держали до тех пор, пока не проходила головная боль, а то и прикладывали монетки к глазам и ждали, когда им станет легче.

Накануне старец Гермоген, бывший ярым противником пьянства, позвал к себе в келью атамана.

– Слышал, нынче на берегу собрались жечь костры. Снова будете напиваться и ругаться грязными словами? – сурово произнес пожилой мужчина, нахмурив седые брови.

Никифор улыбнулся на всю ширину своих желтых прокуренных зубов:

– Да, пропустим кружку-другую. Не без того. Купала…

Старец с укором посмотрел на атамана.

– Купала! – передразнил он его. – Да вы, казаки, из всего можете повод для пьянства отыскать. Пьете, пьете – никак насытиться не можете, а только забыли, насколько вино уму не товарищ. Пропьете ведь ум-то, чего тогда? – ворчал старик. – Ладно, празднуйте, но без мордобоя, слышишь меня? Ведь вы не можете по-человечески гулять на праздниках. Обязательно шуму наделаете. Что ж за люди такие, ей-богу! – сокрушенно покачал головой Гермоген, а потом подслеповато глянул на атамана и строгим голосом сказал: – Завтра все должны быть на литургии, ты меня понял? С вас станется. Говорю, нельзя православному человеку идти против церковных правил. Сам не забудь прийти в церковь, – предупредил старец. – Запомни: не с кого-нибудь, а с тебя люди берут пример.

Что и говорить, казаки – народ буйный, особенно в подпитии, но такими уж они, наверное, сотворены. Зато лихие и смелые мужчины!

Никифор твердо пообещал старцу обойтись на этот раз без шума, а если кто-то из его товарищей вздумает махать кулаками, то того он самолично перед всем казацким строем отстегает плетью.

…Вечерело, и на берег Амура высыпал народ. Тут были и албазинские, и из Московского государства, и пришедшие из ближних сел. Молодежь уже загодя натаскала хворост для кострищ. Теперь все ждали только темноты.

Казаки, как водится, гуляли отдельно ото всех. Подобрав по-турецки ноги, они сели кружком на траву, достали кисеты с махоркой и кремни, а потом, попыхивая трубками, стали ждать своего часа. Чуть поодаль расположились их жены и дети. Тут же двое кашеваров готовили тавранчуг – уху из разнорыбицы. Из-под крышки стоявшего на тагане большого медного котла, в котором, побулькивая, варилась уха, вырывались убийственные запахи, вызывая у казаков голодную слюну.

Как только на берегу запылали костры, атаман велел казакам открыть заранее приготовленный бочонок меда, после чего назначенный им прислуживающий по столу наполнил большую атаманскую чашу. Взяв ее в руки, Никифор поднялся с земли. Казаки последовали примеру атамана, готовящегося к речи.

– Братья мои, казаки! Товарищи и боевые други! Первый кубок на этом празднике я хочу поднять за нашу родную отчизну. Если не она, то кто тогда мог праздновать Ивана Купалу! А, братцы? За Русь-матушку, – начал Никифор.

– Любо! – дружно грянули казаки, заставив всех находившихся на берегу вздрогнуть.

– Так вот, товарищи мои. Без нашей державы мы вообще ничто, возможно, обыкновенные черви, а потому мы должны как зеницу ока охранять Русь-матушку и беречь от любых врагов, – продолжил атаман.

– Любо! – снова бурно согласились казаки с атамановой правдой.

– Тогда выпьем же, братья, за нашу любимую державу, а еще за вольную волю, без которой нет казака!

– Любо-о! – пронесся мощный казацкий глас над озаренной светом костров рекой, повторяясь эхом где-то в бездонной глубине звездного неба.

Покончив с речью, атаман с чувством перекрестился и, сделав жадный глоток, пустил кубок по кругу.

Тут же кашевары разнесли по деревянным чашкам и супным горшкам уху. Достав из-за пояса припасенные для этого случая березовые ложки, казаки сели вокруг большого стола, покрытого расшитой цветами скатертью, на котором покоились приготовленные их женами праздничные яства – фаршированные желудки животных, калачи с чесноком и с маслом, пироги с остатками мяса и рыбы, пельмени с грибной начинкой, лаваши, сладкая редька с патокой, лепешки из пресного теста, – и принялись жадно есть. Глядя на казаков, потянулись за ухой и женщины с ребятишками.

– Еще бы ухи! – первым справившись с горшком супа, попросил Иона.

1

Албазин (по-китайски Якса) – казачья станица в Амурской области, на реке Амуре.

2

Маньчжуры – тунгусо-маньчжурский народ, коренное население Маньчжурии (в настоящее время – Северо-Восточный Китай).

3

Риза – парчовое, тканное золотой или серебряной нитью одеяние без рукавов, верхнее богослужебное облачение священника.

4

Епитрахиль – принадлежность богослужебного облачения православного священника, длинная лента, огибающая шею и обоими концами спускающаяся на грудь.

5

Скуфья – повседневный головной убор православных духовных лиц.