Страница 19 из 36
Ни одна из названных нетрадиционных десигнаций не дала желаемых результатов. Не удалась и попытка закрепить киевский стол за родом старшего из Мономашичей, Мстислава, путем десигнации Всеволода Мстиславича в киевское княжение Ярополка Владимировича, в 1132 г.: она разбилась о сопротивление младших сыновей Мономаха – Юрия и Андрея, имевших, по обычным представлениям, преимущественное, сравнительно с племянником, право на Киев[243]. Неудачи радикальных реформ престолонаследия, предпринятых Владимиром Святославичем и Болеславом I, убеждают в том, что обращение в следующем поколении русских и польских князей к более умеренным формам манифестации государственного единства, к сеньорату, явилось, в сущности, вынужденным шагом. А сложносоставный, комбинированный сеньорат по «ряду» Ярослава Мудрого, предусматривавший между киевским сениором и двумя самыми младшими Ярославичами еще «амортизирующую» группу из двух средних братьев, свидетельствует, что «ряд» был глубоко продуманным, выношенным планом и что стабильность создававшейся династической конструкции весьма волновала Ярослава Владимировича.
Итак, десигнация на Руси, как и в других раннесредневековых государствах, появляется в пору преобразования традиционного порядка наследования власти – территориальных разделов, служивших крайним, наиболее зрелым выражением идеологии родовластия, согласно которой власть принадлежала не отдельному князю, а княжескому роду в целом. Это преобразование в своих самых радикальных проявлениях сводилось к попыткам сделать именно десигнацию единственным инструментом передачи власти. Но все такие попытки оказались неудачны, и в результате на Руси, как и в Чехии и Польше, закрепился умеренный вариант реформы corpus fratrum – сеньорат. При сеньорате роль десигнации была, очевидно, в разных случаях разной. В отличие от положения дел у франков, на Руси она могла, видимо, совершенно отсутствовать в тех случаях, когда политическая ситуация не препятствовала тому, чтобы старший, киевский, стол перешел к общепризнанному старейшему в роде – например, Всеволоду Ярославичу после смерти в 1078 г. его старшего брата киевского князя Изяслава. В более сложных случаях мы видим или вправе предполагать наличие десигнации.
При всем типологическом сходстве системы престолонаследия во Франкском государстве IX в. и на Руси XI–XII вв. необходимо иметь в виду и принципиальные отличия.
У франков обладание императорским титулом не было связано с владением какой-то определенной (так сказать, «стольной») областью – хотя император Людовик I Благочестивый и планировал в 817 г. именно такое территориальное устройство; юридически необходимым моментом имперской десигнации здесь быстро стала санкция папы. В результате старшинство в роде, даже если оно было сопряжено с фактическим военно-политическим превосходством, не могло служить гарантией наследования императорского титула, так как в дело вмешивались политические интересы папства. Так, в 875 г., после смерти бездетного императора Людовика II, папа Иоанн VIII, исходя исключительно из собственных соображений, вручил императорский венец не старшему из дядей покойного – восточнофранкскому королю Людовику Немецкому, а младшему – западнофранкскому Карлу Лысому[244].
Иначе обстояло дело на Руси. Здесь сеньорат был связан с обладанием богатым Киевским княжеством, что уже само по себе было способно уберечь звание старейшего брата «во отца место» от полного обесценения, как то произошло у франков. На Руси порядок наследования сеньората не зависел от каких бы то ни было внешних сил и определялся только внутридинастической ситуацией: иначе говоря, главными факторами являлись номинальное старшинство и реальная политическая власть. Отсюда ясно, что при десигнации на Руси решающее значение должен был играть междукняжеский договор, а не сакральная процедура, как у франков (венчание папой). Такой договор мог, естественно, вносить поправки в систему родового старейшинства (киевским князем не всегда становился генеалогически старший), но он всегда, как должно думать, оговаривал это обстоятельство, которое, собственно, и было одной из причин самого договора. Abusus non tollit usum, как гласит римский юридический принцип: злоупотребление законом не отменяет закона, а отклонения от правил не отменяют самих правил. Из факта договора вовсе не стоит заключать, что он непременно заполнял некую правовую пустоту
Следовательно, было бы неверно противопоставлять директивную десигнацию в Византии или у франков (то есть происходившую по воле правившего императора и подкреплявшуюся юридической и сакральной процедурами) договорной десигнации на Руси. Десигнация – это тот или иной способ заблаговременно организовать престолонаследие; ее юридическое оформление в разных странах могло быть и было разным.
IV. Династический проект Владимира Мономаха: попытка реформы киевского столонаследия в 30-е годы XII века[245]
Для раннего периода древнерусской истории (IX–XI вв.) характерно представление о государственной территории и ее ресурсах как об общем владении княжеского семейства в целом. Это представление не было чем-то особенным; оно обнаруживается и в других европейских обществах на достаточно ранних стадиях развития[246]. В таких условиях изменения внутридинастической конъюнктуры влекли за собой владельческие переделы, которые выражались, в частности, в перемещениях князей с одного стола на другой. Тем самым подобные переделы и перемещения, когда князь и его потомство не были связаны с каким-то конкретным столом, служили своебразным механизмом, скреплявшим политическое единство Древнерусского государства. И в дальнейшем, в XII столетии, принадлежность местных княжеских династий в отдельных древнерусских землях-княжениях (там, где такие самостоятельные княжеские династии образовались) к одному, пусть и сильно разросшемуся, семейству являлась существенным фактором, поддерживавшим представление о единстве Руси как о некоей идеальной политической норме. Вопрос заключался только в том, какие политические механизмы и институты могли обеспечить реализацию этой идеальной нормы. Коль скоро, во-первых, обладание киевским столом до середины XII в. было сопряжено с номинальным старейшинством в княжеском роде в целом, а во-вторых, в Киевской земле не существовало собственной княжеской династии, то одним из таких политических механизмов оставался порядок киевского столонаследия.
Согласно традиционному династически-родовому порядку, Киев наследовался генеалогически старейшим из князей. В эпоху, когда княжеское семейство было еще относительно компактным, это практически означало наследование Киева старшим из братьев умершего киевского князя, а в случае отсутствия братьев – старшим из сыновей. Такой способ престолонаследия – очень древний и широко распространенный. Однако с течением времени в связи с усложнением внутридинастической ситуации и в связи с тем, что политические и военные возможности князей не всегда совпадали с их местом в родовой иерархии, этот порядок теряет прозрачность, вследствие чего возникает необходимость в подкрепляющем его договоре.
Кажется, впервые с более или менее отчетливыми следами такого договора мы сталкиваемся в источниках в правление киевского князя Всеволода Ярославича (1078–1093)[247]. Всеволод был последним из Ярославичей, поэтому генеалогически старейшим после него был старший из сыновей его старшего брата Изяслава. Действительно, мы видим, как при Всеволоде Святополк Изяславич сидит в Новгороде, а в период между 1086 и 1088 гг. к его новгородским владениям присоединяется еще и Туров (Туровская волость простиралась тогда до Берестья на западе)[248]. Такое неумеренное усиление Святополка объяснимо только договором об Изяславиче как преемнике Всеволода. Естественно думать, что договор был заключен еще в киевское княжение Изяслава, отца Святополка, быть может, в 1078 г., когда Изяслав согласился поддержать Всеволода против его племянников, пытавшихся захватить Чернигов – Олега Святославича и Бориса Вячеславича[249]. Однако около 1091 г. Всеволод отнял у Святополка Новгород, что означало разрыв договора[250]; в таком случае наследником Киева становился старший из Всеволодовичей – Владимир Мономах. Непосредственные причины этого шага киевского князя неизвестны, но само намерение силовым образом сузить круг потенциальных киевских столонаследников показательно. Запомним его. В летописи эти обстоятельства замолчаны, и Всеволод, напротив, представлен поборником традиционного порядка столонаследия: летописец ставит ему в заслугу, что он занял Киев «по братьи своей, с правдою, а не с насильем», исполняя завет своего отца – Ярослава Мудрого[251].
243
Замысел принадлежал еще Владимиру Мономаху. В 1132 г. «Ярополк приведе Всеволода Мстиславича из Новагорода и да ему Переяславль по хрьстьному целованью, акоже ся бяше урядил с братом своим Мстиславом по отню повеленью, акоже бяше има дал Переяславль с Мстиславом» (ПСРЛ 1. Стб. 301). О том, что это был элемент десигнации, прямо говорит «Новгородская I летопись»: «Ходи Всеволод в Русь Переяславлю, повелением Яропълцем <…> И рече Гюрги и Андреи: “Се Яропълкъ, брат наю, по смерти своей хощет дати Кыев Всеволоду, братану своему”, – и выгониста и ис Переяславля» (НПЛ. С. 22). См. подробнее: Назаренко 2006а. С. 279–290 или статью IV.
244
A
245
* Исправленный и дополненный вариант работы: Назаренко 2006а. С. 279–290.
246
Об этом институте в раннесредневековых западноевропейских «варварских» королевствах, в частности, в королевстве (затем – «империи») франков, который получил в науке название «братского совладения» (<corpus fr at гит), см.: Назаренко 2000а. С. 500–519, особенно литературу, указанную на с. 501–502, примеч. 4; а также статьи II, III.
247
Наблюдения В. А. Кучкина на основе «Слова о полку Игореве» и «Поучения» Владимира Мономаха, будто предшественник Всеволода и его старший брат Изяслав Ярославин (1054–1078, с перерывами) собирался передать Киев своему старшему сыну Святополку в обход брата Всеволода, который получил Киев якобы только после договора со Святополком (Кучкин 1995а. С. 111–113), не представляются нам основательными. Исследователь выдвинул два аргумента: пребывание Святополка в Киеве в момент похорон Изяслава (Сл. п. Иг. С. 258) и свидетельство «Поучения», что после битвы на Нежатиной ниве, в которой погиб Изяслав, Мономах и, вероятно, Всеволод вернулись к Переяславлю и стали «в оброве» (ПСРЛ 1. Стб. 248). Однако даже если признать, что на похоронах Изяслава распоряжался действительно Святополк, успевший прибыть из далекого Новгорода, а не сидевший в Вышгороде младший Ярополк (как о том говорится в «Повести временных лет»: ПСРЛ 1. Стб. 202; 2. Стб. 193), то отсюда еще очень далеко до вывода, будто существовал договор о наследовании Киева Святополком. И уж совсем не видно оснований понимать упомянутое сообщение «Поучения» Владимира Мономаха в том смысле, что Всеволод с сыном отправились к Переяславлю непременно «в первые дни (выделено нами. – А. Н.) после битвы на Нежатиной ниве» (Кучкин 1995а. С. 112). В списке «путей» «Поучения» его автора интересовали именно и только походы, тогда как о событиях иного рода, происходивших в промежутке между «путями», редко что-либо говорится. О сражении на Нежатиной ниве 3 октября сказано непосредственно после известия о поражении Всеволода от приведенных его племянниками Олегом и Борисом половцев на Сожице 25 августа – между тем, на это время приходится отъезд Всеволода из Переяславля в Киев к старшему брату в поисках помощи. Коль скоро между «<…> и пакы и-Смолиньска же пришед и пройдох <…> до Переяславля» (сразу после Сожицы) и «той пакы ходихом <…> биться Чернигову» (Нежатина нива) прошло больше месяца, то почему между последним и «<…> и пакы идохом Переяславлю» не могло совершиться вокняжение Всеволода в Киеве, – тем более, что о нем прямо сообщает «Повесть временных лет»? «Стахом в оброве» у Переяславля естественно соотнести с тем «стоянием» Всеволода «у Переяславля», которое «Повесть» относит уже к следующему, 1079, году и связывает с новым появлением у границ Руси половцев, на этот раз наведенных младшим братом Олега Святославича Романом (ПСРЛ 1. Стб. 204; 2. Стб. 195); таким образом, «стояние в оброве» имеет причину, вовсе не связанную с тем, что Переяславль будто бы и после гибели Изяслава продолжал некоторое время оставаться резиденцией Всеволода, как считает В. А. Кучкин. Договор, обусловливавший киевское преемство Всеволода, возможно, действительно существовал, но заключен он был, конечно, не со Святополком, а с самим Изяславом, и содержанием договора, как о том говорится ниже, было не вокняжение Всеволода в Киеве, а судьба столицы Руси после смерти Всеволода.
248
Назаренко 2001а. С. 548–552. Святополк «иде <…> к Турову жити», то есть избрал своей резиденцией Туров вместо прежнего Новгорода в 1088 г., но получить Туров он мог еще в конце 1086/7 г., после смерти своего младшего брата Ярополка Изяславича (ПСРЛ 1. Стб. 206–207).
249
ПСРЛ 1. Стб. 200–201; 2. Стб. 191–192.
250
Мы опираемся в данном случае на гипотезу о соединении в 1088–1091 гг. власти над Новгородом и Туровом в руках Святополка, которая обоснована нами в другой работе: Назаренко 2001а. С. 554–556. Нам осталось непонятным возражение В. А. Кучкина, будто «захват» Святополком Турова, который был киевской волостью, должен был повести к разрыву со Всеволодом Киевским и утрате туровским князем статуса киевского столонаследника; «обладание Святополком Туровом могло иметь место только по соглашению с киевским князем» (Кучкин 2003b. С. 78–79. Примеч. 66). Но мы говорим вовсе не о «захвате» Турова Святополком, а именно о передаче ему Турова Всеволодом как киевскому столонаследнику. О том же косвенно свидетельствует и не вполне понятное выражение из «Списка новгородских князей»: «А Святополк седе на столе (в Новгороде. – А. Н.), сын Изяславль, иде Кыеву» (НПЛ. С. 161, 470). В Киев Святополку имело смысл ехать как союзнику, а не как врагу киевского князя. Недавно Т. В. Круглова обратила внимание на известие «Ермолинской летописи» (конец XV в.) и ряда родственных ей, которое в этих сводах следует непосредственно за сообщением о переезде Святополка в Туров: «<…> а в Новеграде седе Давид Святославич» (ПСРЛ 23. С. 25; 15. Стб. 176). Принимая его, исследовательница упраздняет хронологические противоречия между «Списком новгородских князей» и летописными сведениями о переменах на новгородском столе (из необходимости устранения этих противоречий исходили и мы в нашей гипотезе), но ценой допущения порчи «Списка»: на самом деле Давыд Святославич сидел в Новгороде якобы дважды, тогда как упоминание о первом княжении оказалось в «Списке» опущено (Круглова 2007. С. 15–20). С точки зрения общетекстологической, такое решение представляется менее экономичным, чем предложенное нами и не требующее конъектур или допущений о порче существующих текстов, и уже поэтому менее вероятным. Довод Т. А. Кругловой, что Мстислав Владимирович не мог занять новгородского стола раньше Давыда Святославича, так как Давыд «на династической лестнице находился на ступень выше» (там же. С. 18), исходит
251
из несколько догматизированного представления о так называемом «лествичном восхождении» князей на столы исключительно по генеалогическому старшинству. Опровергать его было бы излишним; достаточно напомнить, что генеалогическая дистанция между Давыдом и Мстиславом не помешала последнему сесть в Новгороде в начале 1090-х гг. Да, в начале 1096 г. «пошед Давыд узворотися и седе у Смоленьске опять» (ПСРЛ 2. Стб. 219–220), но из этих слов следует только, что до Новгорода он сидел в Смоленске, а вовсе не то, что он дважды («опять») переходил из Новгорода в Смоленск и, значит, получил Новгород впервые еще при Всеволоде Ярославиче, как считает исследовательница (Круглова 2007. С. 17). Предложенное ею объяснение, каким образом указание на первое княжение Давыда в «Списке новгородских князей» оказалось опущено, также не убеждает. Известие о втором княжении Давыда составителю «Списка», в котором Т. В. Круглова видит «летописца княжеского дома потомков Мстислава Великого», потребовалось будто бы «для разделения первого и второго княжений Мстислава»; поскольку у известия о первом княжении Давыда такой специфической функции не было, то летописец его просто вычеркнул (там же. С 19). Следуя такой логике, летописцу следовало бы опустить и другие сведения «Списка», не касающиеся Мстислава и его потомков. Все эти затруднения суть следствия одного – признания безусловной достоверности упомянутого сообщения «Ермолинской летописи» о вокняжении в Новгороде Давыда после Святополка. Но как раз оно-то отнюдь не обязательно. Понять, как мог подобный текст возникнуть под пером позднейшего редактора, значительно легче, чем объяснить, почему образовалась мнимая лакуна в «Списке новгородских князей». В сильно сокращенном тексте «Ермолинской летописи» выпущен пространный рассказ «Повести временных лет» об усобице 1095–1096 гг., вследствие чего сообщение под 6603 г. о переходе Давыда в Смоленск из Новгорода оказалось в опасной визуальной близости от сообщения под 6596 г. об уходе Святополка в Туров. Поздний летописец понял последнее, подобно большинству современных историков, как свидетельство об освобождении новгородского стола, который он и «отдал» Давыду, потому что именно Давыд чуть ниже упоминается в качестве новгородского князя.
6 ПСРЛ 1. Стб. 216; 2. Стб. 207.