Неистощимая

– Dites-moi, monsieur ingénieur, quand la construction d’un pont?[19] – спросила Катя, держа возжи.

– Je ne sais pas, – Красин попервоначалу и не поглядел на нее и ссаженные суставы на руке не выпустил из чмокающих губ, – pour le dîner ne sera pas la fin[20]. Да-с. К тому же мост будет железнодорожный, и вы вряд ли сможете проехать по нем на бричке.

– Quelle honte! J’allais à dîner de l’autre côté[21]! – последнюю фразу она произнесла как бы себе под нос, но так, чтобы Красин услышал.

И тут он впервые по-настоящему увидел ее. Та захохотала. Мгновение показывала ему китайскую свою улыбку, которая, улыбка, и на Красина, как на всех мужчин, произвела обычное свое действие; захохотала – Красин в единый миг стал бледен, смахнул шляпу с головы, как сейчас – котелок. Катя тогда показала уже полную улыбку и захохотала в полную уже силу. А теперь она в толпе крепко держалась за руку Красина; Красин сильно чувствовал ее прикосновение, несмотря на, почитай, двухаршинную[22] по ширине «амазонку», чувствовал, кажется, всю Катю, всю ее – маленькое твердое плечико вверху, а снизу, через платье и все нижние юбки – такое же твердое бедро, а над бедром – твердый же Kатин бок; впрочем, это наверняка были металлические вставки и кринолины[23] в «амазонке», в такой толпе немудрено было и пораниться собственным платьем; однако Красин чувствовал Катину ногу, прижатую сейчас к его ноге. Если б она повернулась чуть более к нему, он бы почувствовал сейчас и ее груди, груди! Катины груди, плечи, бедра и ноги хотели бы прижимать к себе, Красин не сомневался, сотни мужчин, а прижимал ли их к себе кто-то по-настоящему, а не эдак-то, как он, Красин? Но сейчас Красину было все равно, он словно бы обладал Катею сейчас – совершенно забылся Красин.

Меж тем они подошли уже к жандармскому оцеплению. Стражи порядка стояли двойной шеренгою – впрочем, довольно редкою, так что публика свободно проходила между синими мундирами и палашами, столь мирно висящими в ножнах у поясов.

– Ваше сиятельство! – вдруг послышалось рядом. Катя и Красин обернулись. К ним подбегал молодой жандармский поручик. – Не узнаeте, ваше сиятельство? – Поручик отдал честь, щелкнув каблуками, – шпоры глухо звякнули: – клац! клац! – Тут же он махом снял с себя каску с кокардою, выплеснув из-под каски короткую светлую челочку. – Лисицын! Павел Лисицын! Ваш батюшка, царствие ему небесное, меня устроил в Корпус! Уж почти три года тому – прямо пред тем, как преставиться! – Лисицын быстро перекрестился. – Не помните меня?.. А я у вас в имении… бывал еще юношей. А вы были совсем маленькой девочкой! – Он восхищенно смотрел на Катю. – А вот вас поистине не узнать, Боже мой! А я узнал! Катя! Катерина Борисовна! Какая вы стали!

Катя, улыбнувшись, и жандарму тоже протянула руку для поцелуя, и жандарм тут же, как давеча Сельдереев, приложился к ней с видимым наслаждением.

– Мой друг инженер Красин, – представила, значит.

Аттестация «мой друг» не прозвучала сейчас двусмысленно, вернее – в том именно смысле, в котором и следовало бы ее воспринимать, и поручик перевел глаза, сразу ставшие жесткими, на Красина, вновь щелкнул каблуками с так же зазвеневшими шпорами, таким же махом надел каску, козырнул и твердо, очень твердо пожал Красину руку.

– Поручик Лисицын. – И сразу же добавил с остановившимся лицом. – Позвольте вас на секунду в сторонку. Можно? Извините, ваше сиятельство… – он отвел Красина на два шага и быстро огляделся. – Почтительно рекомендую… Катерину Борисовну отсюда увесть поскорее прочь. Это между нами. Я вам ничего не говорил.

Красинская физиономия тоже стала каменною.

– А что так? Вы уж говорите все, поручик.

– Честь имею! – тот еще раз щелкнул каблуками, взял пред Катею под козырек, причем глаза его в этот миг вновь обрели выражение восторга – прежде, чем вновь стать жесткими и сразу же вновь равнодушными; отдал, значит, Кате честь, опять каблуками щелкнул, повернулся и отошел к строю.

– Очень, очень интересно, – Красин теперь тоже начал крутить головой. – Пойдемте. Вон туда. Вон туда, с краешку встанем.

– Qu’at-il dit? Mystère?[24]

– Il a conseillé que vous preniez soin, Katerina Borisovna. Je chérirai.[25]

– Je ne doute pas.[26]

Перед новеньким двухэтажным зданием вокзала, только что – в прошлом году – выстроенным на Симбирской улице, в такой же двухэтажный рост помещался ризолит, увенчанный покатою зеленой крышей, а перед ним – еще более вынесенное вперед крыльцо под таким же зеленым железом на металлических стойках – под ним, в теньке, расположились на скамеечке приближенные дамы, числом… две, три… целых пять, значит, дам: прибывшая с Херманом мадам Облакова-Окуркова – жена прибывшего же с Херманом поэта Окуркова, рядом с той сидела Ольга Платоновна Темнишанская – жена Николая Гавриловича, а остальных Красин не знал. Дальше, ниже, в сторону Невы, за восточным крылом здания, стояли такие же новенькие товарные пакгаузы и речной грузовой дебаркадер, пути подходили к самой воде; у пакгаузов виднелись скучающие по случаю временного прекращения работы ломовики. А за ломовиками – Красин аж хмыкнул – все казалось синим не из-за цвета воды, а из-за жандармских мундиров. Оттуда, из-за заборов и с набережной, пройти было бы невозможно, поэтому толпа, обтекая ризолит и само здание, шла и шла с улицы, с обеих сторон, и Красин, очнувшись, вновь начал вертеть головой туда-сюда, интуитивно намечая пути отступления – мало ли что может произойти в толпе-то; трость почти вертикально держал под мышкой. Встреча, разумеется, была официально разрешена, об ней за две недели писали все петербургские газеты, так зачем такие маневры тут? Впрочем, охранять там, где собирается большое число народу – как раз обязанность охранителей, не правда ли?

– Pourquoi tant de la police?[27] – конечно, не преминула спросить Катя.

– Чтобы уберечь ваше сиятельство, – по-русски отвечал Красин.

Катя не успела вставить ответную шпильку, потому что Александр Иванович уже утвердился на небольшой деревянной трибуне, специально построенной к встрече, Красину пришлось сделать над собою усилие, чтобы заставить себя слушать приуготовляющегося выступать.

Николай Гаврилович стоял перед трибуною в первом ряду лицом к площади, словно бы не замечая собственных многочисленных портретов – будто бы штук двадцать увеличивающих зеркал расположились прямо напротив него; зато Ольга Платоновна со своей скамеечки, улыбаясь, разглядывала один портрет за другим, словно они чем-то отличались друг от друга – совершенно одинаковые выставились портреты.

На трибуну, вслед за Херманом, полезли Окурков, Сельдереев, Полубояров и еще несколько человек, известных Красину. Красин вдруг почувствовал безотчетное раздражение, словно бы он сам, он, Иван Красин, совершал сейчас нечто неправильное или даже, тем более, неправомерное – такое вот чувство навеял на Красина солнечный августовский день, только что начавшийся.

Часть Симбирской улицы перед новым вокзалом, еще в прошлом году очищенная от малоценных строений, превратилась в небольшую площадь. Извозчики с площади все были убраны сейчас. Напротив трибуны, на которой стоял Александр Иванович со свитой, так же специально сооружена была более длинная и высокая, в два этажа, вторая трибуна, забитая до отказа людьми – о каких двух очистившихся местах говорил Сельдереев, Бог весть: на второй трибуне сейчас не поместился более бы и ребенок, не говоря уж о Красине – как-никак двух аршин и десяти вершков ростом[28] – и Кате в ее «амазонке» с тюрнюром[29]. Впрочем, и здесь, в толпе, Катя платье, конечно, давно помяла, что уж тут.

19

Скажите, господин инженер, когда закончится строительство моста? (франц.)

20

Не знаю… К обеду не закончится. (франц.)

21

Какое огорчение! Я еду обедать на ту сторону! (франц.)

22

Почти полтора метра

23

Жесткая вставка для придания платью нужной формы

24

Что он сказал? Секрет? (франц.)

25

Попросил заботиться об вас, Катерина Борисовна. Буду заботиться. (франц.)

26

Не сомневаюсь. (франц.)

27

Зачем столько полиции? (франц.)

28

Около 190 см

29

Mодное приспособление в виде подушечки, которая подкладывалась дамами сзади под платье ниже талии.