Неистощимая

– Айболит насекомых не лечил. – Цветков вдруг почувствовал, что ему наплевать на новое только что испытанное унижение, плевать, да-с. Он тоже достал из пачки сигаретку и закурил. – Айболит обезьян лечил. В Африке. А я насекомых, – тут Цветков помимо себя нервно захихикал, посасывая сигарету, – я насекомых убивал, друг мой. Тысячами… – он вновь хихикнул. – Миллионами… Именно поэтому никаких насекомых в России больше не осталось. Нет насекомых! Вообще! Нету! Нету! Нет никаких насекомых! – Цветков удовлетворенно выпустил струйку дыма из-под усов. – В России! А то, что ты постоянно чешешься, друг мой, это иллюзия. Не верь.

Чижик, мгновение помолчав, ничего на цветковские глупости не ответил, а только ткнул пальцем в мусоровоз: – Иди, садись. Киллер, блин, хренов. Я путевой лист сам возьму у Ксюхи, – он было зашагал в сторону конторы, но тут же вернулся. – Да, вот что, парень, – Ксюху…

– Знаю, знаю, – Цветков вновь нервно захихикал. – Ксюху не трахать. Я не буду.

Сорвавшись ногой с рифленой металлической подножки, он со второго раза на нее встал, забрался в кабину и сел на постеленный поверх сидения почему-то новый армейского образца ватник. Прямо напротив него оказалось изображение истребителя – Цветков не разбирался в деталях – МИГа или СУ, но это явно был истребитель, идущий на взлет на грязном стекле мусоровоза. Вместе с Цветковым на истребитель со стекла смотрела стоящая раком голая девица, основательные груди ее свисали вниз, промежность была чистейше выбрита, а губы вокруг вагины – приоткрыты и, казалось, светили нежно-розовым светом, как светила и шоколадная дырочка ануса. Цветков, чего делать было, конечно, совершенно нельзя, рефлекторно протянул руку и попытался фотографию девицы отодрать – тщетно, слава Богу – и девица, и истребитель приклеены к стеклу были намертво, так-то запросто заменить их на репродукцию Джотто не удалось бы. Тут Чижик вскочил с другой стороны кабины за руль.

– Это что за истребитель? – спросил Цветков, желая установить правильные отношения с напарником, – немецкий или американский?

Чижик быстро взглянул на Цветкова.

– Это штурмовик. Русский. Видишь – звезды. А эта сучка – американка Келли Хендерсон. Знаешь?

– Не-а, – сказал Цветков, на мгновение забыв о дипломатии и пролетарской общности интересов.

Чижик на это ничего не ответил, и мусоровоз с Цветковым и Чижиком, тяжко давя колесами песок, выехал со двора Семнадцатой Инспекции в город.

Неистощимая

Голубович жил в бывшей усадьбе князей Кушаковых-Телепневских. Когда-то, во время оно, от центрального дома отходили две дурацкие колонные галереи, словно бы в Гостином дворе в городе, но с течением лет от обеих галерей не осталось – не сказать, чтоб никакого следа – не осталось ничего, кроме кирпичных фундаментов, да и те народец основательно повыламывал. Усадьба не раз и не два за свою жизнь горела. Но горела, да не сгорела. А Голубович, севши в губернаторское кресло и утвердившись в усадьбе, повелел самые следы фундаментов расчистить и учинить на их месте посыпанные кирпичной же крошкою дорожки для его, Голубовича, променаду и плезиру, потому что Голубович, как и король, гулял в любую погоду, а по мокрой земле ходить совсем не любил. Брезглив был наш Иван Сергеич, брезглив, каковое свойство особенно проявилось на закате его жизни, о чем мы, дорогие мои, в свое время незамедлительно и упомянем. Не сомневайтесь.

Да-с, так повелел, значит, проложить дорожки, и бегал по ним каждое утро, вызывая глухое и от невозможности высказать его все накапливающееся раздражение охраны, не всегда могущей поспевать за борзым охраняемым объектом. Тогда добрый Голубович вынес вердикт – нет необходимости бегать каждый день за боссом, если сугубо охранять разом всю территорию губернаторской резиденции. Вот тогда к забору губернаторскому даже и приблизиться стало невозможно, не то, что, скажем, дотронуться до него или же, паче чаяния, форсировать оную двухметровую глухую загородку – чуть приближался кто, конный или пеший, или хоть шалая кошка, чуя запахи иваново-петровской кухни, приседающей побежкой пересекала невидимую граничную черту, – тут же раздавался сигнал. Вот какие строгости завел у себя Голубович. А вы как думали, дорогие мои?

Голубович, значит, проснулся, пошарил рукою по кровати возле себя и, нащупав женское тело, еще сонный повернул его к себе попою, вставил – сначала не разобрал даже, в какую дырку вошло, потом понял по упругому сопротивлению сфинктера – употребил случившуюся рядом тетку, та не двигалась, – этого Голубович не любил, не любил, когда тетки лежат молча и неподвижно, ночью-то она честно подмахивала и стонала; и правильно – если живая тетка не участвует в процессе, она ничем не отличается от резиновой куклы из секс-шопа. Да, так Голубович употребил, значит, лежащую рядом, потом со чпоком, словно пробку вытаскивал из бутылки, выпростался, поднялся и прошел в туалет.

Что-то хмуро проснулся нынче Голубович. Однако же прекрасно сознавая, что хорошее рабочее настроение возможно и необходимо обрести, наш Сергеич мгновенно оказался в кроссовках, спортивных трусах и в красной майке с чудовищными узорами в виде извращенных огурцов и с надписью «Russia» на ней – из олимпийского комплекта, спустился вниз – спальня помещалась на втором этаже – и побежал. Побежал. Незримо присутствующая охрана неотступно следила за боссом.

Мы, конечно, можем вам сказать, что губернатор даже и не знал, что за женщина сегодня спала с ним рядом, что, дескать, он никогда не входил в такие мелочи и трахал все, что движется, но это было бы враньем, дорогие мои. Кроме того, это пошло. Ну, совершенно пошло. Голубович доступных теток и тем более теток по вызову в жизни не трахал, ну, разве что в молодости, так оно дело молодое, не в счет. Мы можем засвидетельствовать, что Голубович спознавался только с порядочными, замужних дающих теток не выносил и презирал и опускался до таких в редчайших случаях. Да-с! Только порядочных! Да-с! Ну, а что он вышел на пробежку, не посмотрев на неподвижно лежащую со все еще выставленной попой женщину, так это в сторону, дорогие мои. Голубович искренне любил всех своих подружек. Только так, можем мы тут добавить, только так и возможно сохранить хоть какой-то к теткам интерес. Романтиком был Иван Сергеевич, вновь напоминаем мы, романтиком!

Вернувшись, Голубович шумно прошел в ванную и встал под душ. Настроение уже было замечательным. Голубович вытерся и натянул на себя халат с кистями.

– Привет! – доброжелательно сказал Голубович лежащей. – Хорошо зажгли вчера, а? Щас тебя отвезут. Давай, подымайся… Вставай, подымайся, рабочий народ, – процитировал губернатор революционную песню прошлого века.

– Ну, я тебе не рабочий народ, – вольнодумно ответила женщина, ничуть не обинуясь пред хозяином всего Глухово-Колпакова. Она только повернулась на кровати и совсем уже сбросила с себя одеяло. Голубович с удовольствием смотрел на голенькую переводчицу, на маленькие ее острые сисечки и рыжие волосы на лобке. Такие проволочные джунгли уж нынче редко встретишь у продвинутых-то девиц, все бреются или, как минимум, стригутся. А та, потянувшись, все-таки поднялась с кровати, в утренних золотых лучах посверкивая бликами на тоненьком глянцевом тельце. – Что? – еще спросила она. – Нравлюсь, начальник?

– А як же ж!

И тут же внутренний голос почему-то сказал Голубовичу: – Сука! Сууука! – И вновь четко посоветовал: – Урой ее, суку! Урой, на хрен!

Голубович пожал плечами, ничего внутреннему голосу не ответив. Послушаться совета ему пришлось несколько позже. Вернее, урывание, а еще вернее – зарывание Хелен произошло само собою, помимо воли губернатора. А сейчас он ничего, значит, не ответил, но настроение вновь испортилось.

Начальник нажал кнопку на селекторе и велел подавать завтрак в спальню. Вошла Марина, горничная, с подносом. Голубович, еще не садясь к столу, налил себе в серебряный шкалик водки, опрокинул и заел икоркою, поддев ее пальцем из вазочки – обсосал палец.