Искушение

Дверь скрипнула аккуратно, Иван Данилыч заглянул вежливо и вошел. Судя по блеску глаз и деликатности, с какой двигался, похмелившийся:

– Можно? Здравствуй, Георгий Иваныч, здравствуй, Катюша. Я на минутку, ребята, по-соседски, вот занес деньжата, вчера брал у Иры.

Ивану Данилычу было шестьдесят, он никогда не бывал пьяным, но частенько поддатым – работал столяром, и с ним обычно расплачивались самогоночкой. Две сотенные бумажки на столе расправил.

– Проведать… Как живете? – Подержал-погладил Катю любовно большой рукой с пальцем, замотанным серым запыленным бинтом.

– Садитесь, Иван Данилыч, – Катя встала, освобождая табуретку.

– Что ты, золотце мое, я на минуту, отдать только, у меня там работа разложена. День сегодня хороший будет! – То ли предупредил, то ли предложил вместе порадоваться сосед. – Ну, давайте, ребята, не буду мешать.

Он приподнял затертую кепку, попятился к двери и чуть не наступил на коротконогого уличного бобика, заглядывавшего в приоткрытую дверь. – От, ты беда, ты куда? – Иван Данилыч присел, погладил кудлатого и репьястого пса по спине и, взяв его поперек под мышку, шагнул на улицу. – Ну что же ты, к Шарику в гости шел? – слышался удаляющийся благодушный голос.

Отец недоверчиво наблюдал, как Иван Данилыч переставляет по земле ноги. Казалось, хочет понять, как это происходит, и сейчас попытается сделать так же. Худощавое, строгое и умное лицо его было напряжено.

Сидеть ему было больно, ходить же в туалет или помыться самостоятельно не мог совсем, стеснялся даже жены и тихо страдал. Отцу было всего сорок восемь, он слабел без движения и старился на глазах.

Едва затих неторопливый басок Ивана Данилыча, брякнула щеколдой уличная калитка. С большой сумкой в руках в кухню вошла мать Кати, Ирина. Глянула на своих и стала молча разбирать сумку. Небольшие, по-мужски крепкие руки уверенно и привычно решали, что в морозилку, что в холодильник или в шкаф. Продуктов было немного, под ними лежали копченые омули. В жирные коричневые брюшки вставлены распорочки, Ирина достала одну рыбину, обнюхала и, положив обратно в сумку, сказала Кате:

– Отнеси, развесь в сарае.

Ирина была главной в семье. Она никогда ни у кого не спрашивала, что делать, и молча тянула всех. Несмотря на троих детей, аккуратная, крепкая, почти не раздавшаяся, с острым взглядом и недлинным хвостом опрятно зачесанных волос. Когда-то красивые черты лица огрубели от жизни; всегда сосредоточенная, улыбалась Ирина редко, скорее из вежливости.

Всю жизнь проработала Ирина Рождественская бригадиром на Белореченском рыбзаводе. Она и сейчас работала на рыбзаводской коптильне – единственное, что осталось от большого когда-то, всесоюзного значения комбината. Платили так мало, что не понятно было, зачем она туда ходит – столько же она получала продуктами – мыла полы в магазинчике местного коммерсанта.

С весны до осени Ирина уходила в пять утра – принимала рыбу у рыбаков, солила ее с бабами в больших чанах и, убравшись в магазине, успевала вернуться домой к половине девятого, как раз, чтобы отпустить на работу Катю.

Вечером, в окне уже засинело, Ирина доваривала щи. В кухне вкусно пахло пережаренной заправкой. Большая кастрюля тихо булькала на плите.

– Здрасьте, теть Ир, – Настя Еремина, племянница и известная в городе красотка вошла в летнюю кухню в шлепанцах с большими помпонами и сощурилась на свет лампочки быстрыми красивыми глазами.

Юбка – выше некуда, совсем не скрывала стройных, загорелых ног, с длинной, уже зажившей ссадиной на ляжке, из-под короткой фиолетовой маечки выглядывала весело-наглая дырочка пупка. – Катька дома?

– У кроликов убирает. – Ирина штопала локоть мужниного свитера, иголку вставляла, щурилась и отодвигала руки.

Андрюшка, такой же белобрысенький, как и Настюха, увидев девицу, встал от своей машинки и вперился в нее с интересом.

– Ой, какой! – запричитала Настя, присела на корточки у порога и потянула к нему руки.

Андрюшка внимательно ее изучал, с места не двигался. Оба белобрысые до невозможности и оба красавчики, у Насти, несмотря на ее двадцать четыре, лицо было по-детски нежное, и ее решительные почти мужские интонации часто казались просто забавными.

– Прямо двойняшки! – сказала без улыбки Ирина, перекусывая нитку.

– Ой-ёй-ёй! Иди ко мне, ты мой хоросый! Ну! – Настюха раскрыла руки с тонкими ладошками.

Но виднa была в Настькином тоне какая-то подозрительная неисправность. Андрюшка прямо по-стариковски не обратил на протянутые руки никакого внимания, снова присел к своей «Феллали» и «поехал» в гараж за рукомойник.

Настя была настоящая природная блондинка. Лицо светлое с тонкой, чуть ли не прозрачной кожей, с идеально вычерченными линиями серо-голубых глаз, бровей и аккуратного носа. Волосы всегда прямым пробором, с недлинной, не сильно ухоженной косой или с двумя косичками. К такому бы лицу да мягкий, приветливый характер… Настя была иной. К природным достоинствам своим относилась с показным небрежением и принципиально не украшала себя никакими прическами или побрякушками, а губы красила только по большим праздникам.

Выросшая без отца, Настя как будто стремилась ко всему мужскому, бабских соплей терпеть не могла, дружила по большей части с пацанами, и это ее портило. Она часто делала, а потом думала, никогда, даже самой себе не признаваясь, что не права. Все это, понятное дело, совсем не шло к ней.

– Ты чего хотела? – спросила Ирина, раздергивая-расправляя рукав, оценивая работу. Она недолюбливала племянницу, как и Настину мать, свою двоюродную сестру.

– Катьку с собой хочу сманить! – Настя скинула тапочки и села на табурет, задрав ноги. – В Москву собралась.

– Ты уж который год собираешься?

– Теперь всё, еду, надоели эти копейки!

– А там тебе приготовили…

– Ой, теть Ир, никто не вернулся пока! Ты компьютер открой! Люди вон заграницу едут насовсем, и ничего… Сюйкина пишет – пятьдесят тысяч уже получает! А она кто? Сюйкина-то?

– Написать можно, что-то мать у нее… на резиновые сапоги денег нет, в рваных-то в рассоле постой! – Ирина поднялась с табуретки, повесила куртку на вешалку и стала наливать черпаком воду в кастрюлю.

– Официантом устроиться вообще не вопрос! От тридцати до семидесяти тысяч! И чаевые еще! Тьма предложений!

– Какие еще официанты? – недовольно нахмурилась Ирина, – не поедет она, здесь дел невпроворот! – Но глазами все же стрельнула Насте по лицу, сильно ли врет? – Что у тебя – подружек мало?

– Подружек много, да они дуры все, двух слов, блин, без мата связать не могут. А с Катькой мы все-таки сестры… – Настя застыла, наблюдая, как тетка черпает воду из фляги, – мало ли что, там английский очень ценится, а я его не знаю.

Помолчали. Настя все же малость побаивалась столицы. Ей не раз уже прямо снилось, как выходит она в Москве из поезда, а там кругом иностранцы, делегации, и москвичи с ними разговаривают запросто на их языках. А она стоит и ничего не понимает. И так весь сон неприятный.

– Теть Ир, ты про водопровод слышала? И про канализацию тоже знаешь? В Москве это все есть! – Настя смотрела с ехидством. – А мы здесь задницу соломой всё подтираем! Сколько уж можно? Отпустила бы ты Катьку, с ее талантами она легко сто тыщ в месяц будет иметь! Что ты смотришь?! Там так люди живут! – она развела руки: – А я за ней присмотрю. Вдвоем-то… Даже сорок тысяч возьми на первое время…

– Да что ты с твоими тысячами! Тут-то кто будет?! – Ирина недобро распрямилась на Настю, будто та и была виновата во всем. – Или не знаешь, как у нас…

– Ты что хочешь думай, теть Ир, но у тебя Катька через пару лет… – Настя смотрела пренебрежительно, даже высокомерно, фразу не заканчивала, будто не хотела обидеть. – А может, и быстрее…

– Что? В меня превратится?

– Хуже, теть Ир, посадят вас обоих за вашу рыбу!

– А чего делать, племяшка, посоветуй?! Может, повеситься? За это денег не дают!

На этих словах в кухню вошла Катя, стряхнула с ног галоши и посадила на стол пухленький коричневатый с желтенькими пятнышками комочек. Цыпленок пробежал несколько шажков по выцветшей клеенке, замер у края, переступил неуверенно и осторожно посмотрел вниз, не очень понимая, что это и можно ли ему дальше.