Цветы на болоте

— Кипяток есть?

У жены Пашкова глаза на лоб — или у Марии кипятка в доме нет! Пьян Спирька? Хотела обругать Терехова, председательша баба строгая, недугом мужа задерганная, но пригляделась — нет, не пьян! По самовару ложкой постучала, мол, вот он, кипяток-то, залейся.

— Ты, Спиридон, не шпарить меня собрался?

Спирька молча из принесенной тряпицы две свернутые бумажки достает: в одной щепоть оранжевого, в другой зеленого порошка. (Улита прошлой ночью на час-полтора из дома куда-то бегала…) В две чайные ложки порошки насыпал. Старший сын Пашкова Юрка руку протянул — посмотреть, а Спирька ему затрещину — чвах! Председательша опять хотела взвиться, но Пашков ее за руку придержал, молчи…

— Я, Спиридон, после того, как в дому у тебя полежал, так ночь проспал, как лет двадцать не спал! И сны чудные смотрел…

Пашков пытливо на Спирьку смотрит, а тот молчит, кипятка в кружку налил, протягивает:

— Мелко глотай, ошпарь глотку, потом это на язык, — оранжевый порошок подсовывает на ложке. — Об нёбо разотри, не глотай, само всосется.

Отхлебнул Пашков из кружки — и чего, кипяток, он и есть кипяток! На домашних смотрит, улыбается. Дочь-невеста рядом с матерью за столом сидит, брезгливо губу покусывает, мол, «хиромантия» вся эта медицина народная, зря, батя, ой, зря! Двое сыновей одной горой у двери стоят, притолоку подпирают, мол, чудит Спирька окаянный, но мы посмотрим, мы посмотрим… Если чего — в осиновый лист раскатаем! А Пашков порошок на язык, сморщился — гадость наигорчайшая!

И началось! И поехало, закрутилось завертелось!..

От оранжевого порошка свело председателя в бельевую веревку. Кашель напал лютый! Качает его на стуле из стороны в сторону, покраснел, слова не вымолвит, руками в грудь вцепился — нет продыха! Вдруг — кровь изо рта густо! Жена в панике, запричитала, руками бестолково машет. Дочь мела бледней стала, а сыновья рукава засучивают — Спирьку катать-валять, рожу драить! Близко уже подступили, того гляди «в ухо мочить начнут».

— Таз, таз давайте, подлюги! — Спирька орет, Пашкова за плечо придерживает, мол, держись, мужик! — Ах ты, ёклмн, христа-бога-душу-мать!

Приволокли таз, подставили, Спирька показывает — сюда, мол, сюда плюй!

И звякнуло в тазу тихонечко. Спирька нагнулся — железинка, и не такая уж маленькая, как рентген показывал, с ноготь пальца. Поднял, кровью-слюнями не брезгуя, показывает: бурые нити с осколка свисают, пророс, сволочь, мякотью телесной покрылся, ишь, зазубринки-то, как тут не закашляешь? Крошкой и то подавишься — вдохнешь, а это железо чужеродное…

Никто опомниться не успел, а Спирька хвать председателя за челюсть, как овце, рот открыл и порошок зеленый всыпал. Пашков глотнул, глаза выпучил, головой затряс, шарахнулся, но поздно, лекарство уже и проскочило!

Трое суток председатель спал. Проснулся — к жене: «Жрать давай!» Начал с литровой банки сметаны. Потом сало… Ест, давится, урчит, от хлеба и сала по куску зубами рвет. Соленые огурцы мимоходом пролетают. Жена рот разинула, а когда Пашков прямо из кастрюли стал борщ хлебать, заплакала. Стоит, пригорюнясь, слезами моется. Пашков, чтобы зря время не терять, ей кулак показал, молча яишню холодную — от сыновей остаток — к себе двигает. Жена — мол, разогрею? Пашков локтем сковороду заслоняет. Земснарядом в яишню врубился, скулы туда-сюда заходили… Поел, голодными глазами вокруг пошарил, кусок колбасы со стола утянул, на ходу есть стал. А куда пошел? Да спать, куда же. Так с колбасой в руке и уснул. И во сне ее не выпустил, жена отнять пробовала, но он замычал, жена и отступилась…

Сыновья-бугаи к Спирьке вечером в дом с час ломились, угощенье принесли, но Спирька не пустил. Извините, мол, гости дорогие, но Мария спит! Договорились, что к Пашковым в воскресенье пойдут на гуся с черносливом, еще овцу прирежут ради Спиридона-спасителя! Во как. Когда у крыльца разговаривали, один из сыновей вздрогнул, показалось ему, что лицо незнакомое, чудное в окне мелькнуло. Спирька его взгляд приметил, разговор быстро прикончил, сыновей за ворота проводил. Сам быстро Гошу с цепи спустил. Пашковы сыновья опять было сунулись, но… Когда Спирькин кобель не на привязи, кто в их двор зайдет? Никто, если не самоубийца, конечно.

На неделе Пашков в районную больницу съездил. Повертели там председателя перед аппаратом рентгеновским… Главврач пришел, в оттопыренную губу захмыкал, ничего не сказал. Рассказ Пашкова про Спирькино лечение с большим сомнением выслушал, но без улыбки. А коллегам объяснил, что «такое в практике бывает! Самоизлечение. Отторжение инородного тела». По латыни говорил. Пашков тут же стоял, слушал вежливо, кивал. А как за ворота вышел, то изругался всяко, кулаком окнам в белых занавесках погрозил. Больничному дворнику ни с того ни с сего кукиш под нос сунул и пошел. Дворник хотел погнаться, для него председательский авторитет — тьфу! Но раздумал, уж больно Пашков злющий был, мог и в загривок накласть.

Порой Пашков задумывался. Чудилось, что вспоминает он то лицо странное, проявляющееся из тумана смертного, и голос прекрасный слышит, на высокой, сверлящей ноте его жить заставляющий… Встанет Пашков, лоб наморщит и… Только голова разболится, ничего не может вспомнить. На Спирьку странно глядеть стал. Вроде с уважением-благодарностью, но в глазах и нечто вроде испуга детского стынет.

Демид Цыбин рассказ своей жены о чудесном исцелении Пашкова с ужасом выслушал. Сам не мог объяснить, почему это его потрясло. Мимо Спирькиного дома с оглядкой ходить стал, крадучись. По окнам взглядом пошарит и быстрее ногами перебирает. Бинокль сынов достал, часами на окна дома Тереховых пялится. Вот раз…

Смотрел он на угловое окошко, вдруг из глубины лицо на него незнакомое выплывает! Рот маленький, глаза огромные, волосы распущенные. Ребенок? Но не это потрясло Демида, мало ли чей ребенок мог — забежать к приветливой Марии? Взгляды их встретились — Демидов и ребячий! Такой ужас источали глаза неведомые, такое всезнание и понятливость, что бросил Демид бинокль, отпрянул от окна, на стул упал. Белыми губами шевелит, горло массирует трясущейся рукой… «Знает! Эта вот… Ну кто там есть-то… знает! Про все знает!»

Ночью с Демидом плохо стало. Мелко-мелко сердце забилось, воздуха не хватает, он слез с кровати, воды попил, на часы отвлекся и вдруг, затрясло его! Вспомнил Гнида, где видел он глаза эти огромные, неземную тоску источающие! Так смотрел на него раввин, когда гнал его Гнида проволочной плеткой за забор в калитку, где исчезала голова очереди-змеи… Там начиналась печь.

Застонал, в темноту уставился, в никуда. Пальцы скрюченные нащупали что-то, смяли, из горла хрип рвется, Демид это смятое стал в рот пихать, чтобы крик задавить!

Дикий, прямо волчий вой потряс стены дома. Соскочила с кровати испуганная жена Демида, прянул со сна сын, свет включили и оцепенели…

Посреди избы стоял на коленях Демид Цыбин, в трусах, волосы всклокочены, глаза безумные, челюсти его мерно и, страшно двигались.

Стоя на четвереньках, Демид жевал газету.

В ту же секунда в доме Тереховых закричала Улита.

Подхватившиеся Мария и Спирька смотрели на бледное от лунного света лицо ее, дрожали с холоду и страха.

— Там он! Там! Боится… страх его гонит. Он людей убивал! Печь дымит… он меня убить… придет убить… все понял… а мне нельзя уходить на болото… я травку у Ягушки пролила… она не простит… весной кикиморушек мало будет! Мало-о-о! Моя вина… Ой, мамка-а-а, не отдавай меня ему, он стра-а-ашный…

— Кому, доченька, золотко мое ненаглядное! Кому отдавать-то?

— Нельзя уйти… Ягушка старенькая… травку я пролила… не отдавай меня, мамка, — Демиду этому. Убийца он…

Затихла Улита. Уснула.

Утром Мария на работу не вышла. Улита заболела, жар у нее. Ведерко со льдом — Спирька принес — так Улита наказала, кусочки льда в тряпочке к вискам прикладывала… Мария велела Спирьке на ферму забежать, Таньке Кривовой записку отдать — мол, подои моих коров, потом я за тебя.