Волшебный фонарь

Они останавливаются и глядят на старика, потом на таинственные узоры, начерченные палкой. Старик совсем не обращает на них внимания, где-то он на Чонгаре, а может быть, еще в Порт-Артуре…

А по красной дорожке под цветным зонтиком с раскрытой книгой идет дама, а за ней на тоненьких, как ниточки, ножках бежит остролицая, косоглазая японская моська, малюсенькая, как мышь, такая для этих мест странная и неправдоподобная, что все трое усмехаются и не верят своим глазам и долго после обсуждают и спорят, может ли такое быть.

Мальчики пересекают культурную зону терренкура и наконец выходят из леса, и по увалам открывается поле, а там, вдали, деревня. «Чур! Чур!» Они ударяют портфелями по крайней березе, срываются с места и с криками, воплями бегут в открытое поле, сливаясь с простором, с небом, с ветром.

Пройдет много, много лет, по разным дорогам разойдутся эти три мальчика, может быть, никогда в жизни и не встретятся и ничего знать не будут друг о друге. Но навсегда останется в их памяти и вдруг в самую неожиданную минуту, наяву или во сне явится освещенная солнцем майская дорога через лес из школы домой, в деревню Самохино, — сумеречный старый сосновый бор, оранжевая от лютиков поляна, туманная, холодная падь с журчащей на камнях Вертушинкой и, наконец, великое, бесконечное, открытое по увалам поле, давшее им дыхание, волю, свободу на всю долгую их жизнь.

ОТ ЗАРИ ДО ЗАРИ

РАССВЕТ

Было серо, тихо, туманно, солнце еще не взошло. Но, боже мой, как звенел лес, перекликался на разные голоса, квакал, мяукал, клекотал то писком, то каким-то жадным захлебывающимся воркованьем, как звали они друг друга, жаловались друг другу, исповедовались, вопили в теплом тумане рассвета.

Можно было разобрать молящие женские и жесткие мужские скрипящие голоса, и несмышленый, высоко звенящий детский плач, и печальный, обреченный старческий хрипящий шепот, — все хотело, жаждало, спешило жить и забубенно жило во времени и пространстве.

И все сливалось в такой ненасытный, торжествующий и ликующий хор, словно то был первый день творения.

МАЙСКОЕ УТРО

Раннее майское утро. Проснулись одуванчики, и вся поляна стала желтая, ярко-солнечная.

Толстый, мохнатый, черно-оранжевый шмель, как штурмовик, бреющим полетом сердито летает над поляной. И вдруг с налету садится на крупный, косматый, огненный одуванчик и, жадно захватив цветок и изогнувшись, горбясь пушистым загривком, глубоко запускает в тычинки алчный хобот и, отдуваясь и пыхтя, работает вовсю — будто гудит мотор.

Я низко нагнулся над ним. Он как бы чувствует соглядатая, сердится, отфыркивается, на миг повернув ко мне свое плюшевое, сердитое, раскрашенное лицо: «Чего надо?» — и, снова обняв цветок, любовно прижав его к себе, по-хозяйски, по-шмелиному жадно обирает его.

С какой радостью, и мукой, и напряжением, с полной отдачей сил исполняет он свое простое, великое дело!

И если оглянуться — все в этот час, в это утро, никого не спросясь, ни с кем не советуясь, делают свое вечное, завещанное им предками дело.

И этот рыжий муравей, кантующий по тропке соломинку, в тысячу раз превосходящую его; и ласточка, как челнок летающая от гнезда к болоту и от болота к гнезду с комочками ила в клюве; и одинокий жук, ковыляя спешащий куда-то среди былинок по старой ноздреватой земле.

Какое сильное солнце и как бьют в ветвях щеглы, точно пулеметы! И как оглашенно кричат петухи, изо всей мочи, будто в первый и последний раз, одержимые одной идеей, высокой и катастрофической — разбудить, растормошить мир! И на этом трагическом фоне быстрое, суетливое, бесконечно однообразное квохтанье квочек, которые заботятся только о сегодняшнем утре, только о сиюсекундной нужде.

ОДУВАНЧИКИ

Солнце ушло в черные, глухие, дымящиеся тучи, и пятый день беспрерывно лили дожди, и было холодно, как осенью. Оранжевые на солнце одуванчики прикрылись длинными, узкими листьями и теперь целый день стояли словно в пальто с поднятым воротником, раскачиваемые ветром, в ужасном настроении, вечно заплаканные и унылые.

Неужели пройдет жизнь, и вот так, под дождем, станут седыми одуванчики, и ветер развеет их в прах, и останутся в высокой траве только твердые, белые костыльки, как память, что был на свете золотой одуванчик и на успел в жизни ничего хорошего увидеть?

И вдруг сегодня во время дождя синюю тучу пробило солнце, яркое, горячее, летнее, и тотчас же одуванчики молитвенно обнажили косматые головы. Поляна вся сразу стала радостной, праздничной, и летели на желтые цветы пчелы, и осы, и шмели, захаживали в гости жучки, паучки и божьи коровки с нарисованными рожицами.

Недолог век одуванчика, какая-то неделя, но ведь и ее хочется прожить под солнцем.

У ПРУДА

В тихом лесном пруду ранним весенним утром юный головастик, резко виляя упругим хвостом, курьерски шел вдоль берегов.

Куда спешил он? На ристалище, на танцы, на плац-парад?

Вот он юркнул под корягу, словно в чью-то частную квартиру. Я подождал немного, он вынырнул с другой стороны, — очевидно, никого нет дома, и полетел дальше, дельный, целенаправленный. А навстречу ему такой же расторопный, серьезный, головастик. Летят прямо друг на друга, не сбавляя скорости, я думал, столкнутся, схватятся в единоборстве или хотя бы остановятся, покалякают о своих подводных делах. Но они, как ястребки, прошли на разных уровнях друг над другом и, даже не оглянувшись, полетели каждый к своей фантастической подводной цели.

Какая-то жизнь у них тут, в пруду, своя, полная чуда и смысла, непонятная и далекая нам.

ЛЕСНОЙ ПАУЧОК

По всему лесу развесили они свои паутины, открытые и тайные. И у них тоже у кого как… У одного роскошный, сверкающий на солнце нейлоновый дворец с массой пристроек, флигелечков, входов и выходов. А у другого только одна западня — крепкий сферический купол с туго натянутыми тросами, брошенными на крепкий старый куст можжевела, и, господи боже мой, какая красота архитектурной простоты, какая инженерная точность, расчет и целесообразность, и никаких излишеств, никаких бирюлек, украшательских штучек; а вот у третьего — бедненькая, убогая, еле приметная в траве, какая-то грязная, несчастная, почти лежащая на земле паутинка, и в ней неподвижно висящий вниз головой крохотный лесной паучок.

Кейфует ли он на солнце, или спит, и только патрульные очаги возбуждения ловят приближающееся жужжанье мошек, или, может, умер?

Я тронул паутинку, он отскочил в угол, я опять тронул, он дальше — на выход. Потом посидел, посидел, подрожал немного, успокоился и, вихляя, перекочевал в центр и снова замер вниз головой.

Дрожит земля от близко проходящих поездов, гудят в небе реактивные самолеты, шумит, звенит, перекликается птичьими голосами лес, а он, молчаливый, одинокий в своей паутине, ждет, и ждет, и ждет.

Тоскливо ли ему вот так одному, все время начеку и начеку, или в азарте охоты некогда ему предаваться пустячным рефлексиям?

Затрушенный лесной паучок, ничего за душой не имеющий, кроме этой жалкой, пустяковой паутинки, а ведь у него своя долгая, многотерпеливая жизнь, свои какие-то одному ему известные интересы, расчеты, наверное, и ему холодно, и жарко, и голодно. Наверное, и он когда-нибудь смеется и плачет, а может, даже и интригует.

Их тут, в старом лесу, целая колония. Миллионное население.

Интересно, знают ли они друг друга, ходят ли друг к другу в гости на своих длинных ногах вечером, после захода солнца, когда спят мухи, и пчелы, и мошки?

Или каждый живет сам по себе, родится и умирает, не сдвинувшись со своей паутины? И в своей паутине сам себе владыка и сам себе раб.

НА БОЛОТЕ

По-летнему теплый день, душный, пахучий, цветет сирень.