Таинственный убийца

Да и сам дом, переименованный в «Центр гипергно­стики», имел все основания для печали. Б. и С. (не смею продолжить эти сокращения так, как мне хоте­лось бы) взяли на себя миссию перекроить старый сад и выдернули с корнями тисовый лабиринт, посажен­ный еще в год Трафальгарской битвы. Старый Саттер, садовник, отказался в этом участвовать, вследствие чего был уволен, а сад, открытый с 1938 года велением старой миссис Долри по воскресеньям для публично­го посещения, был закрыт, «поскольку Святой день предназначен для молений, а не для прогулок». Объявление об этом, опубликованное в «Бэрриер эдвертайзер», отнюдь не сделало запрет более прият­ным для местных жителей. «Общество садоводов» посвятило сему факту специальное собрание и посла­ло «единодушный протест» на имя нашего местного члена парламента Фреда Картлиджа, а если протест не сработает — а протесты на имя Фреда еще никогда не срабатывали,— намеревалось отправить его в адрес Совета по воспитанию молодежи. Потому что, в кон­це концов, ситуация осложнилась именно из-за нарко­манов.

Должен признать, что все эти проблемы были мне особенно неприятны, потому что люди совершенно безосновательно винили в том, что в Пэррок-хаузе появились наркоманы, именно меня. Я готов при­знать, что без моего вмешательства подобная мысль Б. и С. никогда бы не пришла, но как мне было уга­дать, что их кривые мозги воспримут мои слова столь буквально? Потому что во время спора между сестрой Армитидж и архидьяконом Ламли, который прибыл на ежегодное собрание Общества по распростране­нию знаний о христианстве, я всего лишь указал, что спасение трудом гораздо важнее пятидесятницы и что все мы чувствовали бы себя куда лучше, если бы ги­пергностики демонстрировали свой гуманизм по­средством помощи бедным и обездоленным. Я же не мог предполагать, что они по-своему понимают слово «обездоленные»! Короче говоря, через неделю в име­ние прибыл автобус, битком набитый безнадежными наркоманами и несовершеннолетними преступника­ми, и ко мне обратился за помощью местный совет­ник по вопросам алкоголизма и наркомании мистер Климбирт (от него всегда подозрительно пахло мят­ной жевательной резинкой, и он имел странную при­вычку во время любого собрания или беседы отлу­чаться каждые двадцать минут, из чего я заключил, что он сам — неисправимый пьяница). Он дал мне ука­зание выписывать этой публике метадон (причем со­общил мне это столь радостно, что я предположил, будто он и сам им баловался). Естественно, я отказа­лся слушать эту чепуху: я твердо придерживаюсь пра­вила не выписывать подобные медикаменты, кроме как в медицинских нуждах. За что меня снова безосно­вательно обвинили — на этот раз во вспышке воров­ства и грабежей в округе. А капеллан, точнее, ныне по­койный капеллан, назвал меня садистом — эпитет на­столько далекий от истины, что он меня даже позаба­вил.

Вот о чем я размышлял, одеваясь и спускаясь к ма­шине. Поскольку небо уже начало светлеть, я решил все же пройтись пешком. От меня до Пэррок-хауза не больше полумили, и я не видел оснований для спеш­ки. Капеллан мертв, и убит ли, как утверждает Пармитер, или отошел в мир иной по естественным причи­нам, оттого, что я поспешу, он не воскреснет. Минут через десять я уже был у ворот имения. Я взглянул на часы и с удивлением отметил, что уже начало пятого. Я решил срезать путь и отправился через розарий, те­перь запущенный, не то что во времена миссис Долри. Но даже и сейчас некоторые старые сорта сияли вели­колепием — их не затронули ни темные точки, ни тля, которые изрядно потрепали новые гибриды, не спо­собные выжить без постоянного опрыскивания фун­гицидами. Я взобрался по ступенькам и вошел в дом. Пармитер, покуривая, ждал меня в холле. Бог весть сколько раз я говорил этому человеку о риске, которо­му он подвергает свое здоровье, но он не слушал. Я вновь напомнил ему о раке легких и инфаркте, а он ответил:

— Вот увидите, доктор, убиенного, так и сами захо­тите сделать затяжечку!

Нет, некоторых людей ничто не учит...

Мы прошли в комнату капеллана. Она располагалась в конце длинного коридора в восточном крыле, там, где когда-то была гардеробная миссис Долри - пусть меня простят, но я до сих пор называю это помещение именно так. Меня удивил храп из-за выходящих в ко­ридор дверей - там располагались спальни Б.

— А они еще не знают,- ответил на мой вопрос Пар­митер и с усмешкой добавил: — Вот удивятся-то! К то­му же вряд ли стоит воспринимать храп всерьез: кое- кто может храпеть нарочно, для алиби.

Это замечание показалось мне бестактным, но воз­разить я не успел, потому что мы подошли уже к нуж­ной комнате. Пармитер пнул ногой дверь, и я вошел. И сразу же выскочил обратно. Теперь я понял, что имел в виду Пармитер, когда назвал капеллана «уби­енным». При жизни капеллан был довольно прият­ным на вид человеком. В смерти же он, одетый только в носки, с торчащим изо рта красным носовым плат­ком (видно, чтоб заглушить вопли) и свисавшей из ноздри пластиковой трубкой, выглядел на редкость отвратительно.

— Надеюсь, вы обратили внимание на пустую бу­тылку из-под виски,- заявил Пармитер.

— Бутылка из-под виски? Нет, не заметил.

— Так гляньте еще раз, док. Она прикреплена к дру­гому концу трубки. Убийца пытался представить дело так, будто капеллан сам допился до смерти.

— Допился до смерти...— повторил я.- Вы хотите сказать...

Я замолчал и вновь заглянул в комнату. Пармитер был прав. И, что самое ужасное, я разглядел этикетку на бутылке. Виски был того самого сорта, который я предпочитал всем остальным, но который довольно трудно было здесь раздобыть, так что мне приходи­лось выписывать его из Лондона.

Сэлли Бьюмен, английская писательница

Значит, солодовый «Буннахабхайн»,—пробормотал я, переступая через мешок для упаковки трупов. И пригласил инспектора Фишера пройти в сосед­нюю комнату (с горечью отметив про себя, что ког­да-то это была спальня миссис Долри). Там я повторил на­звание своего любимого виски, стараясь произносить его гортанно, как принято было у древних кельтов, и инспек­тор покорно вытер с рукава брызги слюны.

Фишер не понравился мне с первого же взгляда. Он отрекомендовался человеком «въедливым», однако дета­ли, на которые он обратил внимание, лично мне показались малозначащими. Допускаю, что и я слишком зациклился на сорте виски, но, в конце концов, если убийца из всех других сортов выбрал именно этот, следовательно, у него было твердое намерение бросить тень на меня. Я-то это сразу по­нял! А Фишер — он из тех, кто ни черта в солодовом виски не смыслит, ему подавай что-нибудь попроще... И почему Пармитер сначала позвонил мне, а не в полицию? И что его среди ночи понесло в комнату капеллана? Но это почему-то никого не интересовало. Мне даже в голос крикнуть захоте­лось: «А как вы относитесь к солоду, господа?!»

Затем Фишер ударился в психологию. Его, видите ли. интересовало, пользовался ли покойный капеллан по­пулярностью. Дурацкий вопрос, если учесть, что Фишер - местный. Да уж, капеллан пользовался славою. Вполне определенной. Хам, грубиян, вонючка, всюду совал свой нос... К тому же среди деревенских ходили слухи о его странноватых сексуальных наклонностях.

Не без ехидства посоветовав Фишеру побеседовать на эту тему с Гермионой Фортпатрик (в Ступл Гардетте она единственная поддерживала с капелланом близкие отно­шения), я снова попытался привлечь его внимание к мое­му любимому виски. Я описал способ его производства, объяснил, почему его выпускают так мало, рассказал, от­куда мне его поставляют (из магазина «Инчкейп энд Хол­ланд», что на Джермин-стрит), и уж было пустился в рас­сказ о моем первом посещении острова Айлей, где и гонят мой любимый «Буннахабхайн»,— мы ездили туда в 1948 году вместе с покойной леди Долри и ее сестрой, порыба­чить в озере Лох-Стасойша, надо сказать, обе дамы отлич­но управлялись с удочкой... Но тут заметил, что этот тупи­ца меня совершенно не слушает. И я умолк. Из соседней комнаты раздался звук «молнии»: тело капеллана упако­вали в мешок.