Модельерша

— Это что, в мой огород камушек?! — Я рассердилась.

— Да нет, — Иришка примирительно подышала в трубку, — просто есть законы, обязательные для всех: выходя замуж, рожай детей и воспитывай их, коли ты бабой родилась!

Моя-то сестра и про законы рассуждает какие-то, диво-дивное!

— Что-то сомневаюсь я, что у Натальи можно кого-то увести, — сказала я, закуривая. Последнее время я тоже стала очень много курить. Ирка в ответ возмутилась, бросила мне, что в людях я ничего не понимаю. Мы остались не совсем довольны друг другом.

Но, откровенно говоря, сообщение о Ляльке вызвало у меня досаду. Надо же. Ляльке-бочке достался директор, а я втюрилась, как последняя идиотка, в охотника-психопата! У Ляльки всегда были завышенные претензии, еще ее мать мечтала быть женой генерала. Лялька сама рассказывала и фотографии демонстрировала, где та — юная брюнетка с острым взором, интереснее дочери, это правда. Да, скромные советские мечтания рашн герл! Лялькин отец, капитан, возможно, и дорос бы до военноначальника, если бы не всплыло какое-то темное пятно на биографии его отца: то ли он в плену был, то ли застрелился, не помню. Тогда ни о какой перестройке (пусть не знающие, что это было такое и с чем это ели, справятся в газетах) не было и речи, и его карьера накрылась. Лялькина мать, разумеется, его бросила. Лялька мамашу свою, кажется, ненавидела с детства — жестокая и хищная, третировала дочь, по рукам била, если она ленилась учить гаммы. Потом она нашла то ли главбуха, то ли товароведа, но тот скоренько сбежал и далеко убежал, до вечной мерзлоты. За деньгами поехал, видимо. Так что Лялька свою мать переплюнула: директор — тот же генерал, только штатский.

* * *

…Я прожила в его квартире два дня. Взбрело мне в голову как-то в выходной покататься на теплоходе. Вообще-то я — домоседка. Тот, кому нужна я, сам придет ко мне. Все, необходимое тебе в жизни, придет, а гнаться можно только за чужим. Но я чужого не люблю. Я способна любить только свое. Более того, порой мне кажется, что чужого вообще не существует, всегда случайность, повернув трубочку калейдоскопа, создаст рисунок только твоей жизни. Потому что и сама жизнь — лишь мгновенный узор из множества разноцветных шаров и кругов, и, может быть, какой-нибудь лобастый ребенок на задворках Вселенной поворачивает и поворачивает трубку, создавая в каждую новую секунду совершенно другой узор, который тут же рассыпается, перетекая из одной жизни в другую, точно песок…

Я люблю наблюдать за людьми. Что театр, придуманный человеком! Тот, кто предугадывает каждую следующую реплику героя и героини, уже не находит в нем смысла.

Иногда мне снится тот лобастый ребенок; возможно, мы связаны с ним загадочной нитью: во сне я опускаю глаза — и в тот же миг он поворачивает свою волшебную трубку.

Мне нравится одиночество. Но, конечно, мне хочется встретить человека, который любил бы в жизни то же, что и я, — то есть ее самою — от летнего дождя до голубых Гималаев. И видел смысл не в кровавом политическом балагане, не в ярмарке человеческого тщеславия, не в глупом преклонении перед желтым металлом, но в непрестанном движении, в бесконечной смене узоров и, умея читать в вечной книге человеческого духа, любил и жалел суетное, жалкое, но порой все-таки великое человеческое сердце.

Когда-то мне очень нравился один человек, но, точно колечко, потерянное в песке, скрылся он в рыхлой толще дней.

Было субботнее утро и, позавтракав легко, как всегда (чашка кофе и два небольших бутерброда с сыром и маслом), я вдруг решила отправиться на городской водный вокзал и устроить себе речную прогулку.

Купив в кассе билет, стояла я, ожидая теплохода, и смотрела на воду, следя за переливами зеленого цвета. Один человек — это частичка, горошинка капли, думала я, он движется по жизни, подчиняясь законам, существующим в природе для частиц, но стоит людям объединиться в толпу, они превращаются в волны и по законам волны колышутся, волнуются, бунтуют.

Моторка, словно головастик, бежала мимо, то здесь, то там вспыхивали искры, над противоположным берегом пролетела яблоневая стайка облаков, рассыпав цвет по синему небосклону.

Года четыре назад уезжали мы с Ириной с этого же вокзала на дачу к ее знакомым. Стояла жара; от распаренного асфальта тек влажный, душный поток, на раскаленные скамейки больно было смотреть, собаки, высунув горячие языки, лениво сновали между столиками летнего кафе. Мы пили теплый лимонад, сидя на траве, среди прохладных кустов, а напротив, улыбаясь, потягивал из горлышка коричневой бутылки какое-то дрянное вино лысоватый бомж, он вытянул одну ногу, подогнув вторую, штанина задралась, и по голубоватой его коже ползал черный жук; лицо пьяницы оставалось в тени, но сквозь большие уши просвечивало полдневное солнце, и они горели ало и весело, как фары.

— Суфий, — пошутила я.

— Кто? — не поняла она. И, тоже из горлышка бутылки отхлебнув лимонада, достала сигареты, и веселый бомж, еще шире расплывшись и кивнув ей как своей, кинул ей спичечный коробок. Она поймала его во влажные ладони и закурила.

Солнце, и трава, и тихий плеск воды — само время от жары растекалось, как смола, и мгновение, угодив в нее, застыло.

— Наташка, правда, как хорошо? Как хорошо! И ничего не надо — было бы лето, свобода… А?..

Еще не было в ее жизни Шурика, хотя уже роились вокруг меня его предшественники: все с усами и фамилиями, оканчивающимися на "ко".

Я отошла от воды, слишком яростно солнце жгло губы и лоб, и, добредя до киоска, купила в нем головоломку "Змея", чтобы скоротать время. Потом кому-нибудь подарю.

Моя мать, кстати, обожала, выполняя свои сиюминутные желания, покупать всякую ерунду, чтобы столь же скоро все купленное раздарить. Отчим мой, летчик, с которым одной семьей мы не жили, каждый месяц привозил ей новое платье, костюм или сумочку — понятно, почему у нее не переводились жалующиеся на жизнь приятельницы. Наряды моей матери быстро надоедали, делать приятное ей нравилось — даже меня, свою дочь, воспитывающуюся у бабушки с дедом, она воспринимала как симпатичную игрушку, раза два в месяц она привозила мне ворох подарков, пила со мной чай, наряжала в новое платьице, распускала мне волосы, чаще убранные в "хвостик", подкрашивала для смеха мне рот — и хохотала: такой милой и забавной казалась ей живая игрушка.

Головоломка "Змея" оказалась весьма легкой. Я быстро сложила из вращающихся треугольничков зеленую гадюку и села на скамейку под широким мощным тополем.

Наверное, я уже тогда заметила его. Наверное, именно оттого я изобразила полное безразличие к тому, что происходит вокруг, наблюдая за окружающим осторожно, из-под приспущенных век.

Рядом с ним подпрыгивал от нетерпения мальчик лет девяти с выгоревшими светлыми волосами и худыми долгими ножками в красных шортах. На голубой его маечке висел клык. Отец слегка грассировал, сын — нет. Голосок его, высокий и звонкий, так приятно звенел в летнем воздухе! Мне вспомнилась музыка сухой травы Крыма…

Пора было идти. Я встала со скамейки, зная наверняка, что отец и сын отправятся в то же полуторачасовое путешествие, что и я, и, когда теплоход, достигнув конечного пункта — тихого островка, названного, наверное, кем-то из моряков Поплавком, — повернет в обратный путь, отец мальчика решит познакомиться со мной — одинокой, спокойной, улыбчивой, но чуть-чуть отчужденной.

Вообще, многое из того, что будет иметь ко мне хоть какое-нибудь отношение, я предугадываю заранее. Эту свою способность я обнаружила еще в детстве; мне приснилось, что купленную мне в подарок на день рожденья красивую куклу бабушка с дедом спрятали от меня в ящичек для обуви; открыв утром глаза, я вскочила с постели, в пижамке, босиком, выбежала в коридор, распахнула дверцу шкафчика — никакой куклы там не оказалось; но вечером, за ужином, бабушка вдруг сказала, что мне хотели сделать сюрприз, купили куклу, даже думали спрятать ее в такое место, где я бы ни за что ее не отыскала, но дедушка уговорил подарить ее прямо сейчас, не дожидаясь дня рождения, пусть девочка обрадуется.