Называйте меня пророком

— Тебе как писателю и не нужно знать об этом мире большего. И даже не потому, что так безопасней, а потому, что подробности убьют для тебя его притягательность. Я не слышу сейчас гула будущего, о котором ты говоришь, а в детстве слышал. Ты стоишь сейчас на пороге пустого зала, а я — переполненного, причем переполненного всякой дрянью. — Енисеев поднялся, чтобы налить себе чаю. — Чаю выпьешь?

— Да нет, достаточно мартини.

— Найти еще бутылочку? С устатку, как говорится.

— Да нет, хватит. Впечатлений столько, что алкоголя много не надо.

— Слушай, а ты храбрая! Как ты начала стучать по этому «минивэну», кричать «Милиция!»! Эти супермены долбаные, небось, все в синяках после твоих пинков! Мне даже стыдно, что я лежал бревном!

— Пророки не пинаются.

— Естественно: всем известно, что они только глаголом жгут.

Так они сидели, шутили, смеялись, а потом, когда ни с того ни с сего, без видимой причины, начали отводить друг от друга глаза, продолжая шутить и смеяться, Енисеев понял, что они думают об одном и том же, словно не прошло и суток, как обоим — не только Елене (чего греха таить!) — одежда показалась тесной и захотелось услышать стук сердца друг друга без одежды.

Он снова взглянул в глаза Елене, виновато улыбнулся.

— Уже поздно, я вызову такси.

Она ответила ему взглядом, в котором он не прочитал укора и вообще ничего не прочитал, как нельзя ничего прочитать в водах озера, когда на него упала тень от облака и по воде пробежала рябь. Пауза затянулась. Ему втайне хотелось, чтобы облако ушло прочь, чтобы ее взгляд просветлел до самого дна, но тут в наступившей тишине он услышал шум воды в ванной.

— Ой, забыл! Сейчас потечет на соседа!

Он успел как раз вовремя: вода еще не перелилась через край. Енисеев закрутил кран, глядя на колеблющуюся, выгнутую поверхность воды, а сам думал о глазах Елены, переполненных желанием, словно от исполнения этого желания их отделяла секунда, когда вода хлынула бы через край ванны. Но она не хлынула. Не глядя уже на Елену, он подошел к телефону и вызвал такси.

— Поищи «жучка» в куртке, — шепнул Енисеев ей, когда они прощались внизу. — А если не найдешь, одень что-нибудь другое. Будем на связи.

Елена кивнула. Он открыл подъездную дверь, вышел первым, посмотрел по сторонам. Вокруг было пусто, только стояло у подъезда прибывшее такси с тихо работающим двигателем и притушенными фарами.

— Леночка, запомни вот еще что. Мало ли что случится. В вещах, обнаруженных у покойного Бориса Михайловича — ну, того самого, смерть которого я предсказал, — был конверт с фотографией его бывшего партнера Владлена Константиновича, шантажировавшего его угрозой убийства. Запомнишь? Скажешь это только милиции.

— Хорошо, — шепнула она.

Он обнял ее и поцеловал прямо в губы. Елена на миг прикрыла глаза, но потом оттолкнулась от его груди ладонями, резко повернулась и быстро пошла к машине.

Проснувшись утром, Енисеев подумал о том, что самое тяжкое испытание для пророка — это когда люди начинают верить его предсказаниям. Пока они не верят или верят наполовину, как вообще свойственно людям, пророк защищен: им либо пренебрегают, либо побаиваются с ним связываться, и уж совсем не склонны доверять ему судьбу своих денег. Но стоит молве разнести весть о его успехе, как люди, особенно богатые и влиятельные, понимают, что пророк — это капитал, вложенный в будущее. И тогда он уже не защищен, он желанен, как желанны удача, деньги, власть, слава. Чтобы добиться их, многие ставят на карту всё; когда же им говорят, что можно ставить не наудачу, не в «втемную», а знать, на какую именно карту ставишь, то и сугубо практические люди превращаются в суеверных маньяков. Всех нас, независимо от достатка и положения, объединяют две вещи: непознаваемость будущего и тайна смерти. Когда же в человеке прочно поселяется мысль о возможности подчинения будущего, то и мысль о смерти уже не так невыносима. Да, смерть нельзя обмануть, перехитрить, но можно, управляя своим будущим, отодвинуть ее на максимально далекий срок. И вот, доселе гонимый, пророк становится великим искушением для поверивших в него, потому что нет в мире соблазна большего, чем тайна. Женщины, деньги, власть, слава — всё отступает перед тайной. Это как у Дюма в «Виконте де Бражелоне»: претенденты на звание генерала ордена иезуитов должны были обладать не деньгами и властью, а знанием великой тайны. Владея тайной, ты владеешь миром, в том числе и женщинами, деньгами, властью, славой. Ни одним из земных благ дьявол не искушал Иисуса Христа в пустыне: он искушал Его чудом, тайной и авторитетом.

Возможно, если бы Енисеев был пророком в пушкинском или лермонтовском смысле, к нему и при желании было бы не так просто подступиться, но молва о нем пошла после суда, на котором его обвиняли в камлании, явившемся причиной смертельного исхода, причем в камлании небескорыстном. То, что он не собирался брать денег с Бориса Михайловича, осталось за скобками сообщений СМИ и, наверное, справедливо, потому что, пока Енисеев не узнал об угрозе жизни клиента, он, вообще-то, рассчитывал на гонорар. И те, кто посчитал Енисеева шарлатаном, и те, кто поверил, что он действительно пророк, увидели в нем человека, готового пророчествовать за деньги. Это была другая слава, нежели у пушкинского и лермонтовского Пророков! Появись они в наши дни, им бы и в голову не пришло забавляться, предсказывая результат футбольного матча, не говоря уже о том, чтобы хлестать литрами виски. Енисеев предстал перед публикой в ореоле сомнительной славы, славы Грабового и Дэви Марии Христос, и как результат от него потребовали предсказаний сомнительных, если не сказать больше. Его захотели видеть соучастником преступлений, уверяя, что он и так уже являлся им пассивно. Возможно, возможно! Даже если бы Енисеев и не совершал преступления, влезая в грязную историю отношений Ксении Аркадьевны и ее молодого супруга, он, получив от клиентки деньги, опустился на уровень человека беспринципного вроде Ступара. А от беспринципности до преступления — один шаг, что он вчера так убедительно доказывал самому Ступару. И вот, не став еще пророком в подлинном смысле этого слова, Енисеев стоит между адом земным и адом небесным, не зная, в какую сторону ему сделать шаг. А пламя подступает уже с обеих сторон. Стать бы маленьким, спрятаться под одеялом, как бывало в детстве… Но от ада земного и небесного не спрячешься.

И, как подтверждение этой мысли, загудел домофон. Енисеев выбрался из спасительной теплоты одеяла, подошел к надрывающемуся аппарату, некоторое время смотрел на него, потом всё же снял трубку.

— Да.

— Илья Петрович, доброе утро. Ступар.

Ступар? Легок на помине!

— Илья Петрович, вы предупреждали насчет телефонов, поэтому я решил заехать. Не спуститесь ли вы вниз? Нужно срочно поговорить по затронутым вами вчера темам.

— Давайте, только я умоюсь, оденусь… Вы меня подняли с постели. Хотите, поднимайтесь, подождите здесь.

— Я, с вашего позволения, подожду в машине. И одна просьба… оденьтесь, пожалуйста, не в ту одежду, что вчера… Ну, вы меня понимаете.

— Понимаю.

Это напоминание было кстати: вчера, после ухода Елены, Енисеев в поисках «жучков», которых, правда, никогда в жизни не видел, ощупал всю куртку — швы, воротник, подкладку, но ничего не обнаружил. Он вытряхнул всё из карманов, придирчиво изучил бумажник, брелок от ключей — с тем же результатом. Тогда он сказал себе: «Ну, ты, пророк, найди без ощупываний!», закрыл глаза, попытался проникнуть внутренним взором за подкладку, как было с виртуальным пиджаком Бориса Михайловича, но тщетно. «Видимо, на электронику мой дар не действует», — усмехнулся Енисеев, скатал куртку в рулон, завернул наглухо в старое одеяло и засунул на антресоли. Бумажник (без денег, естественно) и брелок он выбросил в мусорное ведро. Осмотр джинсов и сапог (и на них, в принципе, могли как-то присобачить микрофончик, пока он сидел с завязанными глазами) тоже ничего не дал, поэтому Енисеев на всякий случай отправил их вслед за курткой. Можно обойтись ботинками и плащом, тем более, что на улице еще не холодно. «И тем более, что теплая куртка и сапоги тебе могут скоро вообще не понадобиться», — добавил какой-то гнусный голос в голове Енисеева. Он мысленно сплюнул на этот голос, потом перекрестился и пошел умываться.