Страница 62 из 88
Рождение рыцарства
Вопрос о том, когда рыцарство появилось на свет, не так уж прост. Рыцаря называли либо латинским словом «милес» — воин, либо французским «шевалье» — всадник, но воины и всадники раннего средневековья далеко ещё не соответствуют классическим представлениям о рыцарстве. Значение слов, обозначающих рыцаря, развивалось и усложнялось до тех пор, пока не породило новое качество. А историю смыслов проследить куда сложнее, чем историю фактов. Можно относительно точно сказать, когда у франков появилась тяжелая кавалерия, но сказать, когда она стала рыцарством гораздо сложнее. Рыцарство — это не только определенный образ боя, и даже не только определенная этика. Рыцарство — это прежде всего определенная ментальность. А историей ментальностей у нас всерьез никто не занимался.
Рыцарство, как уникальный тип мировосприятия, формировалось в течении 5–6 столетий в результате взаимодействия самых разнообразных факторов. Первый из них — в V веке Европа оказалась почти без власти. Многочисленные германские вожди держали за собой столько земель, сколько им позволяла их сила. Между собой эти вожди, как правило, находились в состоянии вражды, общего управления не было. Полный хаос не может длиться долго, вожди пытаются договариваться, вырабатывать ну хоть какие–то принципы взаимодействия, примерно, как бандиты на сходняках. А договариваться они могли только как абсолютно равноправные суверены.
Франки не могли заменить римскую государственность на свою германскую государственность. У них никогда не было государства, они очень смутно представляли, что это такое. В противоположность римскому, германское общество — это община воителей, превыше всего ставящая боевую доблесть и владение оружием. В эту общину свободных людей доступ был открыт только через инициацию, включавшую клятву над обнаженным мечом. Власть и сила в сознании франка сливаются. Властью обладает тот, кто лучше всех владеет мечом, в силу чего сможет подчинить себе максимальное количество воинов, с помощью которых будет контролировать максимальную территорию. Каждый владеет тем количеством земли, которую может удержать при помощи собственной вооруженной силы.
И вот тут происходит слияние двух реальностей, которые никогда не сливались в римском мире — земельный собственности и власти над этой землей. Римлянин мог владеть на правах собственника сколь угодно обширными землями, но он не был на своих землях сувереном, не обладал властью. Суверен в римском мире был только один — римское государство. Между тем, самый мелкий вождь франков обладал полной властью над той землей, которую контролировал с помощью собственной вооруженной силы. На своей земле он был маленьким государем, сувереном, даже если контролировал всего с десяток гектар. Вот уже и прозвучал первый звоночек, возвестивший о рождении рыцарства, до которого, впрочем, оставалось ещё полтысячи лет. «Человек с мечом» заменил собой органы государственного управления. Хорошее владение мечом само по себе давало власть, аналогичную государственной.
Как ни странно, франки среди прочих германских племен меньше всего ценили кавалерию. Они воевали преимущественно пешими, и все свои победы в Западной Европе они одержали при помощи пехоты. Но этот народ оказался талантливым подражателем. Став господами Галлии, франки постепенно развивают у себя кавалерию. Развивают до того, что слово «дворянин» и слово «лошадь» стали отличаться у них только одной буквой («шевалье» и «шеваль») Уже у Карла Великого мы видим тяжелую кавалерию, прототип рыцарской, которая постепенно стала основным родом войск. Это ещё далеко не рыцарство, но это уже второй звоночек, возвестивший о его грядущем рождении.
Служба в тяжелой кавалерии требовала безумно дорогого вооружения и коня особой породы, тоже весьма недешевого. Особая манера ведения боя требовала длительных тренировок, начинать которые лучше всего с раннего детства. Эти обстоятельства способствовали превращению тяжелой кавалерии в аристократическую элиту. Самый мелкий вождь франков и без того имел самоощущение абсолютного монарха, ибо не знал над собой ни какой власти, потому что её в общем–то и не было. И всё–таки в бою разница между пешим вождем и его пешими подданными была не столь уж велика. А если вождь на коне в безумно дорогих доспехах, которые никто из подданных не может себе позволить, а даже если бы кто–то из подданных и спер доспехи, он всё равно не может в них воевать, разница между вождем и подданными многократно возрастает, и представление вождя о собственном достоинстве возрастает пропорционально. Он, может быть, и правит всего парой–тройкой деревень, но все крестьяне этих деревень, собравшись вместе, не смогут одолеть в бою его одного.
Самая низовая, мелкая аристократия ещё больше суверенизируется, начинает чувствовать свою отдельность, обособленность, начинает воспринимать себя, как людей другого качества. Если у римлян слово «милес» означало просто солдата, теперь оно означает уникального воина — всадника. Но это по–прежнему ещё не рыцарство.
Когда чуть ли не каждый сотый человек в стране имеет самоощущение монарха, государству очень трудно появиться — идет обратный процесс. Территория дробится на всё более и более мелкие сеньории. Единственным реальным центром власти становится замок, а в нем отряд вооруженных людей. Количество замков резко возрастает, потому что реально можно осуществлять власть лишь над окрестностями замка. Личность рыцаря суверенизируется ещё больше. Он и так уже — крепость на коне, благодаря своим доспехам, а теперь вокруг его личности возникает второй кокон — крепкие стены замка. Теперь полноценный рыцарь — это шателен («шатель» — замок).
Е. Ефимова пишет: «Рыцарский замок — это особый мирок, который живет на своей скале совершенно обособленной жизнью, почти не общаясь с другими такими же мирками. Один–два раза в год наезжают сюда вассалы и гости, а остальное время обитатели замка проводят в затворничестве. Поездка в гости представляет целый военный поход, так как дороги опасны, непроходимы и кишат разбойниками. При такой затруднительности сношений между различными местностями и почти при полном отсутствии торговли, всё изготовляется дома, руками своих мастеров, которые жили в замке. Крестьяне обрабатывали поля и платили оброк».
В таких условиях постепенно формировалась средневековая аристократия. Она не просто не похожа на римскую аристократию, в её основе лежит принцип диаметрально противоположный римскому. В Риме даже сенатор из древнего рода — не более, чем винтик государственной машины, сам по себе он — никто. Перестав быть частью государственной машины, он теряет всю свою силу и всё своё достоинство, даже если сохраняет огромные богатства. В Средние века даже самый мелкопоместный рыцарь — это суверенный правитель, осуществляющий на своей территории высшую власть. В Римском мире вообще нет фигуры, равной по достоинству рыцарю. Рыцарь выше даже римского императора, потому что императорская власть черпала силу в совокупной силе всей империи, а власть рыцаря в замке на скале черпала силу только в самой себе. Император не может существовать без империи, а власть рыцаря не претерпит вообще никакого ущерба, даже если провалится под землю весь мир в радиусе пяти миль от его замка. Такого феномена в истории Европы не существовало ни «до», ни «после».
Менталитет формируется очень медленно. Века уходят на то, чтобы определенные условия сформировали определенный психотип. И вот примерно к XI веку процесс формирования рыцарской ментальности был почти завершен. В этой ментальности всё взаимообусловлено, и всё уходит корнями в глубь веков. И рыцарская этика, тот «кодекс чести», о котором так много говорят — это производная от рыцарской ментальности, о которой не говорят вообще ни чего.
Взять хотя бы рыцарскую верность слову. В мире, где все обманывают всех, невозможно просто собраться, договориться и сделать так, чтобы с завтрашнего дня уже никто не обманывал никого. На формирование представлений о том, что слово чести дороже золота и крепче стали уходят века. И если мы отмотаем ситуацию на века назад, то вдруг увидим, что «слово чести» было просто необходимым условием выживания посреди всеобщего хаоса. В условиях государства обманщика карает государство, олицетворяющее собой общий для всех закон. А если нет закона и нет государства? Если воля человека с мечом и есть закон? В таких условиях мир не может существовать вообще, потому что воля, то есть закон, может меняться каждый день. Для того, чтобы придать миру хотя бы относительную стабильность, надо придать слову человека с мечом большой вес. Сила однажды произнесенного слова должна стать такова, чтобы её не мог преодолеть тот, кто это слово произнес. В любой корпорации, не имеющей возможности опираться на силу государства, удельный вес произнесенного слова становится очень высок. Такой корпорации не на что опереться, кроме нерушимости данного обещания, и любого, кто не держит слова, она карает изгнанием из своих рядов.