Священные камни Европы

А ведь это не самооправдание. Это очень адекватный анализ объективной реальности. Стремление к славе здесь выглядит не как самоцель, не как личная страсть, а как инструмент управления, без которого в его ситуации было не обойтись.

Больше всего мне нравится Наполеон во время ста дней. Он оказался способен к публичному покаянию, проявив подлинное благородство души. Он заявил на всю Францию, что «действительно слишком любил величие и завоевания», но теперь он уже поведет другую политику. Он сказал, что в прошлом «ему нужно извинить искушение сделать Францию владычицей над всеми народами». Многие ли монархи за всю историю были способны к публичному покаянию перед народом? «Король не ошибается». Таков принцип. А император ошибался.

Хотя, конечно, его покаяние всегда несет в себе элементы самооправдания, как, впрочем, и у любого из нас. Он говорил: «Будут ли меня обвинять в том, что я был честолюбив? Несомненно, надо признать, что я обладал этим качеством, причем не в малой степени, но… мое честолюбие было направлено на создание Империи разума и служение этой Империи ради полного претворения в жизнь и использования всех физических и умственных способностей человека».

Вот он опять то ли признает свои недостатки, то ли сам себя возвеличивает… Но разве бесконечно длинный перечень того, что он сделал для блага людей не дает ему права на эти слова? К любому доброму поступку любого человека всегда и неизбежно примешивается тщеславие, хотя у разных людей — в разных дозах, но ни кто не свободен от этого полностью. Только одни тешат свое тщеславие поплевывая на людей, а то и вовсе вытирая о них ноги, а другие всю жизнь стремятся сделать для людей что–то доброе и при этом не могут избежать некоторого самолюбования. Господа, это не одно и то же.

Нет, император отнюдь не был таким гордецом, которому наплевать на всех, кроме самого себя, и он имел полное право сказать: «Если бы я думал только о себе и о том, чтобы сохранить свою власть, как об этом без конца говорится, если бы я действительно имел ввиду достижение любой другой цели, кроме правления здравого смысла… Вместо этого я посвятил себя распространению знания…»

И вот век за веком его называют «корсиканским чудовищем». Но вы прочитайте пару–тройку биографий Наполеона и постарайтесь сами себе честно ответить на вопрос: а что такого чудовищного он совершил, чего не совершали современные ему монархи Европы? Он был куда великодушнее, чем они, и куда гуманнее. Почему же он — чудовище, а не они?

Император с полным правом говорил: «Несмотря на все попытки очернить мою репутацию и представить в ложном свете мою личность, знающим меня людям известно, что преступление чуждо моему естеству. В течение всего моего правления не найдется ни одного случая, связанного с решением человеческой судьбы, о котором я не мог бы говорить перед судебным трибуналом не только без ущерба для собственной репутации, но даже и с определенной выгодой для нее».

Это правда. Но трибунала не было. История строится на кривотолках.

И вот граф Лас Каз пишет: «Император объединил в себе все то, что составляет личность, полную достоинств в глазах Бога и человека, отрицать это означало бы отрицать свет солнца». Ловлю себя на том, что мне приятны эти слова, но я понимаю, что это, мягко говоря, преувеличение. Лас Каз — благороднейший человек. Его книга «Мемориал св. Елены» — это не только замечательный памятник императору, это еще и памятник благородству автора, который всему миру показал, что такое настоящий древний аристократ. Но в какой–то момент он утратил способность к критическому осмыслению личности горячо любимого императора. Он уже просто не в состоянии был видеть «пятна» на своем солнце.

Но вот Стендаль, один из самых умных и тонких апологетов Наполеона, пишет: «Жизнь этого человека — гимн величию души». И я согласен со Стендалем уже хотя бы потому, что он всегда оставался скептиком, не имея склонности впадать в неумеренные восторги.

Стендаль кроме прочего писал о Наполеоне: «Он впал в ту ошибку, что чрезмерно восхищался своими успехами… Он упивался отравой лести. Он утвердился в мысли, что для него не существует непосильных предприятий. Он уже не мог переносить противоречия, вскоре малейшее возражение стало им восприниматься, как дерзость, и к тому же еще как глупость… Тринадцать с половиной лет непрерывных успехов привели Александра Великого почти к безумию. Удача, длившаяся ровно столько же времени, вызвала такое же безумие у Наполеона».

Стендаль любил императора, и это дает ему право на столь горькое суждение. Хотя тут Стендаль несколько перегибает в другую сторону. К примеру, Арман де Коленкур накануне русского похода яростно спорил с Наполеоном, доказывая, что этого похода ни в коем случае нельзя допустить. Император недовольно пробурчал: «Ты стал русским», на что Коленкур смертельно оскорбился, и не думал скрывать, что оскорблен, а император просто обнял Коленкура. И этот строптивый придворный отнюдь не впал в немилость, до конца оставаясь одним из самых приближенных к императору людей. То есть с императором всегда можно было спорить, он всегда уважал достоинство людей, державших себя с достоинством. Но много ли было вокруг императора таких людей, как Коленкур?

В основном, Стендаль, увы, прав. На пике могущества душа Наполеона уже была заражена той степенью гордыни, которая граничит с безумием. Все источники это подтверждают.

Слава… Слава… Слава… Это слово непрерывно сопровождает Наполеона с Тулона до св. Елены. Достаточно ли хорошо мы понимает, какая это страшная штука — слава? В этом мире много духовно опасных вещей, например, власть или богатство, но их все же можно использовать не только во вред, но и на пользу своей душе. Есть, однако, такое зло, которое ни при каких обстоятельствах не может быть обращено во благо. Это слава. Самые великие святые бежали от славы, как от чумы, понимая, что не смогут противостоять ее тлетворному влиянию. Даже гиганты духа и то понимали, что слава нанесет невосполнимый вред их душе. Как героин невозможно использовать в медицинских целях, так и славу на благо не обратить. На самом высоком уровне духовного развития, максимум того, что возможно — минимизировать вред от нее, но это все равно будет вред. При этом слава — обязательный и неизбежный спутник любого великого воина, даже более того, слава — его главный трофей.

Для Наполеона и его солдат слава была главной мотивацией, главной движущей силой. Кроме славы их было просто нечем замотивировать. Это ж были не крестоносцы, для лучших из которых приближение души к Богу было главной целью крестового похода. А если духовной цели нет, остается лишь душевная — стяжание славы. Иначе ни чего не работало.

Наполеон, давший больше сражений, чем Цезарь, Александр и Ганнибал вместе взятые и явно превзошедший любого из них в полководческом искусстве, обрел неслыханную, оглушительную, ослепительную славу. Какой же страшный вред своей душе он причинил! Стяжав такую славу, и святой в лучшем случае перестал бы быть святым. А ведь Наполеон в духовном плане был очень обычным человеком, да на беду еще и гением, а это группа риска.

Но что же ему было делать? Бог возложил на императора гигантскую всемирную задачу. Пусть император оказался не на высоте своего предназначения, но даже если бы он осознал его со всей возможной глубиной, даже если бы он следовал Божьим предначертаниям с максимальной безупречностью, он и в этом случае стяжал бы всемирную славу, может быть даже еще большую. Значит, он пил отраву славы по Божьей воле? Страшно, правда?

Война калечит душу, власть калечит душу, богатство калечит душу, и тем не менее от одних Бог хочет, чтобы они воевали, от других — чтобы правили, от третьих — чтобы были богаты. На некоторых людей Бог возлагает духовно опасные задачи. Так неужели же Он не даст противоядие тем, кто по Его воле вынужден себя отравлять?

Душа императора подверглась таким страшным искушениям, каким, кажется, ни кто не был подвергнут. Как могут рассуждать о его душе те, кто и тысячной доли этих искушений на себе не испытал? Может быть при его уровне духовно разрушительных воздействий, он еще довольно неплохо сохранил свою душу?