Страница 8 из 38
Я гуляю по заснеженному металлу. Мне не холодно и не голодно, не скучно и не тоскливо. Мне здорово. Прямо на судне можно в снежки поиграть. Вдруг я вижу на бочке маленького снеговика — он из трёх шариков, как положено, очень забавный и шапочка на нём из каких–то чёрных ниток. Первая мысль: не может быть, чтобы снеговики падали с неба вместе со снегом. Я уже не маленький, я знаю, так не бывает. Значит… Ну, точно! Это мама! Она решила сделать мне сюрприз. Я бегу к маме и, запыхавшись, радостно спрашиваю у неё: «Мама, это ты сделала снеговика, да?» Мама улыбается.
Помню, как в гости к нам пришёл капитан с другой самоходки. Он протянул мне бумажный кулёк и сказал: «Передай маме гостинец». А моя мама работала поваром на «Лене». Я обрадовался, надеясь обнаружить в кульке как минимум конфеты, уж очень сладко звучало слово «гостинец». Но меня постигло жестокое разочарование, в кульке оказалась обыкновенная поваренная соль. Для мамы и правда не было подарка лучше этого: попробуй приготовить еду на всю команду, если соль кончится. Но мне–то что за радость? И вообще я не люблю солёного. Это отец всё солит так, что есть невозможно.
Попугайчик
Чужой капитан пьёт в рубке чай. Он интересный, этот капитан пришёл, со своим стаканом в подстаканнике. И ложечка у него была своя, и понятно, почему со своей пришёл — у нас на «Лене» такой нет, это точно. Ах, что это была за ложечка — с разноцветным эмалевым попугайчиком вместо ручки. Такая ложечка — вот это был бы мне гостинец, а не кулёк соли.
Много лет я хотел иметь ложечку с разноцветным попугайчиком, и сейчас, подходя в магазине к прилавку, я невольно смотрю на ложки, нет ли того «попугайчика». Спустя три десятка лет, я спокойно отдал бы за «попугайчика» чайный сервиз. Сервиз… Я отдал бы полжизни за то чтобы вновь ощутить пронзительную романтику снежного рейса. Но сегодня поздно. Я никогда уже не смогу испытать на заснеженном судне искренней радости, присущей только детям.
Мы храним у себя иные маленькие вещицы. Один взгляд на них пробуждает такие чувства, которые уже не могут возникнуть в нас «просто так». Или мы ищем эти вещицы… ищем себя…
Речной волк
Ребёнку не место на грузовом судне. Меня просто не с кем было оставить на берегу. Я прекрасно знал, что нахожусь на судне «на нелегальном положении». Когда к «Лене» приближался какой–нибудь маленький катер, я бежал в каюту прятаться, не дожидаясь распоряжения взрослых. Вышколен был. На катере могла быть инспекция или даже таинственный и страшный «речной регистр». Последнего я никогда не видел в глаза, но речной регистр для меня был тем же, чем для других детей «бука», «бяка» и «дяденька милиционер». На судне действительно опасно. В мире воды и механизмов постоянно рискуют и взрослые, но им так положено, а ребёнок…
А ребёнок прекрасно знал систему запретов, которые ему и в голову не приходило нарушить. Например, нельзя было ходить в носовую часть судна. Откровенно говоря, я не видел никакой опасности в том, чтобы пройтись без сопровождения вдоль лееров по метровой полосе палубе. Но я твердо стоял «на букве» своего «детского устава».
И всё–таки возникали совершенно неожиданные ситуации, которые невозможно было предусмотреть ни какими предварительными запретами. Ситуации, ставившие меня на грань смертельной опасности.
«Лена» шла рейсом из Устья — Кубенского в Москву. Везли большие кипы фанеры. Трюмы стояли открытые. Верхние кипы лежали свободно, не впритык, и между ними образовались причудливые ходы–лабиринты, вполне достаточные для того, чтобы ребёнку через них пролезть. И я, конечно, часами не выходил из этого городка лабиринтов. Меня там не было видно, и взрослые не всегда знали, где я нахожусь.
Однажды я, никем не замеченный, ползал по своим ходам и услышал, что закрывают крышку трюма. Выскочил наверх — крышка уже летела на меня. Она двигалась по маленьким рельсам на подшипниках: огромная, многотонная. Сдвинуть её с места могли бы только шестеро здоровых мужиков, причём, разогнав эту «броню», они уже сами не могли её остановить, пока огромный стальной массив не ударялся о свою «мертвую точку».
Крышка, летела на меня… В запасе я имел несколько секунд, которых, впрочем, было вполне достаточно, чтобы соскочить на палубу, а трюм был носовой. Но вдруг я увидел, что палуба на носу окрашена. Не мог же я прыгнуть прямо на свежую краску (как будто перспектива быть насмерть раздавленным казалась предпочтительнее). Я растерялся и упустил отпущенные мне судьбой секунды.
В этот момент я услышал очень спокойный и тихий голос отца: «Серёжа, ложись». Так же тихо я лёг на фанеру, крышка с грохотом надо мной пролетела, полностью закрыв трюм. Но в темноте я оставался лишь секунды, крышку тут же откатили обратно, отец бросился ко мне…
Позднее он говорил: «Если бы я громко крикнул, чтобы ты ложился, ты бы мог ещё больше растеряться, оцепенеть и тогда конец». Но сколько выдержки и самообладания потребовалось ему, чтобы спокойным, ровным голосом произнести эти слова, которые должны были спасти жизнь сына. Что пережил он за эти не более чем 20 секунд…
Ещё раз я был на волосок от смерти, когда «Лена» тащила плоты, а я с кем–то из взрослых загорал на брёвнах. В плоту была прорезана прямоугольная дыра, возле которой я вертелся и, не знаю уж, отчего потеряв равновесие, кулькнулся в воду. Судно было на ходу, всплывая в том же месте, где упал я уже должен был иметь над головой плот, потому что дыра должна была за пару секунд сместиться. Но я вынырнул мгновенно, ухватившиесь руками за край дыры и даже не успев испугаться.
Страшно стало, когда уже обсыхал на плоту. Я не мог понять каким чудом я остался жив. Вероятнее всего, судно шло довольно медленно, к тому же, упав не с размаха, я погрузился не глубоко, а потому и всплыл мгновенно. Ещё был случай, когда «Лена» стояла у пирса в Белозерске, и мы с отцом плавали вдоль борта на огромной надутой камере. Плавать я не умел, но рядом с отцом чувствовал себя настолько защищённым, что потерял страх и расшалился. Мы полетели в воду, а лёгкая надувная камера резко отскочила в сторону.
«За шею держись, руки не трогай», — спокойно скомандовал отец. На себе он «довёз» меня до берега и облегчённо вздохнул: «Слава Богу, что ты мне в руки не вцепился, а то бы мы камнем пошли на дно — у испуганною ребёнка хватка мёртвая».
Мне было девять лет, когда всё это стало для меня «прошлым», когда я сошёл «на берег», словно бывалый «речной волк». Для девятилетнего ребёнка иметь богатое событиями прошлое — непозволительная роскошь. Но моё детство сложилось именно так. Непозволительно и роскошно.
Где мой белый пистолет
Игрушек у меня на корабле почти не было. Впрочем, память удержала некоторые драгоценные вещицы, вдвойне драгоценные своей немногочисленностью и втройне тем, что были сделаны руками отца.
Одна из них — деревянный пистолет, стрелявший горохом или маленькими камушками, с аккуратной круглой дыркой в стволе, отшлифованный шкуркой — отец всё делал очень тщательно. Никогда ни у кого из пацанов я не видел подобного. Какой–то это был «особый проект», наверное, из отцовского детства.
Ещё был лук со стрелами ровненькими, тоненькими. Лук лежал и каюте, дожидаясь ближайшей пристани. Из пистолета ещё можно было на корме пострелять, но изображать Робин Гуда на судне мне, конечно, никто не позволял.
А самой драгоценной была маленькая деревянная самоходочка и повозился же с ней отец, имея привычку отделывать каждую мелочь.
Раньше всех накрылся пистолет–гороховик. Сначала у него сломался курок, и отец починил его. Потом лопнула рукоятка (не надо было ею орехи колоть), но отец и на этот раз нашёл способ соединить несоединимое. Однако чрезмерно жесткий режим эксплуатации скоро привёл его в полную и окончательную негодность. Лук, очевидно, был просто заброшен, и я ничего не знаю о царевнах–лягушках, подобравших мои стрелы. Что же касается деревянной самоходочки, то я не помню, куда она делась.