Страница 29 из 51
Этьен осваивал профессию судьи малой инстанции рядом с Жан-Пьером. По существу, они придерживались одних взглядов на юриспруденцию. Они считали, что кредитные учреждения заходят слишком далеко, и при любом удобном случае не упускали возможности их прижучить. Но они шли наощупь, пытались решать проблемы точечно, не подводя под них юридическую базу, не стараясь создавать прецеденты. Позднее Этьен узнал, что другой судья малой инстанции, Филипп Форе, превратил свой суд в Ньоре в настоящий форпост защиты прав потребителя. Этьен знал себе цену, он не намеревался скромно стоять в сторонке и потому никогда не стеснялся спрашивать, если чего-то не понимал, или же брал пример с тех, кто обладал большим опытом и знаниями. Он связался с Форе и взял на вооружение его методы, существенно отличавшиеся от эмпирического подхода Жан-Пьера.
Форе закончил Национальную школу по подготовке и совершенствованию судебных работников в один год с Этьеном, но сразу же попал на пост судьи малой инстанции; как раз в это время на местах начали создаваться комиссии по сверхзадолженности. Несмотря на происхождение из бедной семьи, а может именно по этой причине, Форе испытал потрясение после знакомства с новым законом. Его суть шла вразрез со всем тем, чему его учили на протяжении долгих лет учебы — неукоснительно соблюдать договора и уважать право, не предназначенное для дураков. Относительно последнего, его мнение вскоре изменилось: право существовало и для дураков, для невежд, для всех тех, кто подписал договор, но кого все-таки «кинули».
Однако, для борьбы с жульничеством существовал специальный закон, известный как закон Скривенер. Принятый в 1978 году во время президентства Жискара д’Эстена, он отличался не столько либеральной, сколько социал-демократической направленностью, в том смысле, что ограничивал неприкосновенную до того свободу договоров.
По чистой либеральной логике, все люди свободны, равны и являются достаточно взрослыми, чтобы договариваться между собой без участия государства. По чистой либеральной логике, домовладелец имеет полное право предложить своему квартиросъемщику арендный договор, согласно которому в любой момент может выставить его на улицу или вдвое увеличить арендную плату, потребовать гасить свет в семь часов вечера или носить ночную рубашку, а не пижаму: коль скоро квартиросъемщик обладает симметричным правом не соглашаться с таким договором, все идет хорошо. Однако, закон принимает во внимание действительность и тот факт, что стороны, на самом деле, не так свободны и равны, как в либеральной теории. Один имеет, другой просит, у одного есть выбор, у другого нет. Именно поэтому арендные договора, как, впрочем, и кредитные, регулируются ограничениями. С одной стороны, кредиты нужно поощрять, так как они оживляют экономику, с другой стороны, нельзя позволять людям злоупотреблять ими, поскольку это разлагает общество. В общем, закон Скривенер объявлял неправомерными статьи, делавшие контракт чересчур кабальным, и обязывал заимодавца, поскольку именно он составляет контракт, выполнять ряд конкретных требований, использовать типовые образцы, указывать реквизиты, соблюдать требования удобочитаемости, одним словом, предпринимать шаги, необходимые для того, чтобы кредитополучатель имел хотя бы представление о том, во что он ввязывается.
Проблема заключалась в том, что кредитные учреждения, чью деятельность, как предполагалось, будет регламентировать закон Скривенер, его игнорировали, а потребители — те, кого он должен был защищать, — его просто не знали. Флоре изучил закон досконально и твердо решил, что заставит всех его соблюдать. Ни больше, ни меньше.
Открывая досье типа «Cofinoga против мадам имярек», большинство его коллег ограничивались констатацией фактов: действительно, мадам имярек больше не выплачивает ежемесячные взносы, предусмотренные договором; действительно, по условиям данного договора Cofinoga имеет основания для востребования основной суммы, процентов и пени; действительно, у мадам имярек нет ни гроша, но закон есть закон, договор есть договор, и, к сожалению, у меня, как судьи, нет иного выбора кроме как принять исполнительное решение, то есть наложить арест на имущество мадам имярек или направить ее в комиссию по сверхзадолженности.
Флоре меньше всего интересовали долги мадам имярек — он сразу принимался за договор. Противозаконные статьи он обнаруживал в контрактах довольно часто, а что до нарушений в их оформлении, то без них не обходился практически ни один документ. Закон требует, к примеру, чтобы текст договора печатался восьмым кеглем, на самом деле им там и не пахло. По закону продление срока действия договора должно предлагаться в письменной форме — об этом не было и речи. Флоре составил для себя таблицу наиболее часто встречавшихся нарушений и, находя их, помечал галочками в соответствующих клетках, а на судебном заседании объявлял: договор не стоит выеденного яйца. От удивления у адвоката Cofinoga глаза лезли на лоб. Если он находил в себе смелость, то пытался возразить: «Господин Председатель, но это же не ваша забота. Выдвигать возражения должен ответчик или его адвокат, вы не можете подменять его». Ответ Флоре был коротким: «Подавайте апелляцию».
Тем временем, он объявлял, что Cofinoga имеет все основания требовать возвращения основной суммы, но не процентов и пени. А ведь заемщик погашает прежде всего проценты и страховку. Если судья решает, что возврату подлежит только основная сумма, и что деньги, уже выплаченные заемщиком, таковой и являлись, он имеет полное право объявить заемщику, что его долг составляет, скажем, уже не 1500 евро, а 600, иногда вообще ничего, или даже Cofmoga должна ему некоторую сумму. От счастья мадам имярек падала в обморок.
В Ньоре эту юридическую технику внедрил в судебный процесс Филипп Флоре, Этьен занялся тем же во Вьене (я написал: «повторил его», но Этьен на полях рукописи сделал пометку: «И все же нет!» Принимаю к сведению.). Он с нескрываемым удовольствием применял ее на слушаниях по гражданским делам и в особенности на судебных заседаниях по сверхзадолженности, когда его пристрастие к выявлению нарушений и вынесению решения о потере права на проценты в корне меняло ход дела. Прежде всего, с точки зрения несчастного должника, высказывания типа: «Вы не можете платить, ваша ситуация непоправимо безнадежна, поэтому у меня нет другого выбора — я списываю долги» и «с вами поступили плохо, я исправляю допущенную ошибку» означают далеко не одно и тоже. Слышать и произносить второе намного приятнее, и Этьен не отказывал себе в этом удовольствии. Вместе с тем, после уменьшения общей суммы долга можно было приступать к составлению графика его возмещения: теперь он уже не выглядел таким утопическим. И в этом случае именно судья решал, кому возвращать долг в первую очередь, кому позднее, если получится, а кто вообще останется ни с чем. Это было политическое решение. Некоторые кредиторы могли остаться без денег не только потому, что у должников не хватало средств для погашения задолженности, но еще и потому, что не заслуживали этого. Потому что плохо себя вели, потому что имели сомнительную деловую репутацию, потому что в принципе жулики заслуживают, чтобы время от времени их обжуливали. Конечно, Этьен не говорил подобных вещей в открытую. Из числа кредиторов он предпочитал выделять тех, кому списание долгов нанесет серьезный ущерб, и тех, кто его даже не почувствует: с одной стороны — это владелец небольшой станции техобслуживания, небогатый частный арендодатель, мелкий торговец-франчайзер из Сен-Жан-де-Бурне, которые в случае неплатежа сами рискуют попасть в ловушку сверхзадолженности; с другой — крупное кредитное учреждение или большая страховая компания, в любом случае включавшая риск неплатежа в стоимость договора. Он считал, что мелкий поставщик, автомеханик, франчайзер из Сен-Жан-де-Бурне, раз обжегшись, перестанут доверять людям, никогда больше не пойдут им навстречу, и это приведет к нарушению социальных связей, тогда как именно в их сохранении Этьен видел роль судьи: делать все возможное, чтобы люди могли жить в согласии друг с другом.