Ковбои и индейцы

Чернокожий в синей униформе и охотничьей шапочке из шотландки расхаживал взад-вперед, толкая рычащую уборочную машину, которая оставляла за собой на грязном полу широкие чистые полосы. Когда он приблизился, Эдди и девушка заметили, что он в наушниках и, вскидывая голову, тихо напевает в слышном ему одному ритме.

Девушка сказала, что хочет кофе, и они направились в «Макдональдс», находившийся тут же, на вокзале. Она уселась за столик. Эдди понимал, что затея вообще неуместная, но в шесть утра в чужом городе все едино. Зал, залитый белым мигающим светом, производил странно гнетущее впечатление. Из динамиков доносилась дребезжащая музыка. Рональд Макдональд скалился со стены, похожий на назойливого приставалу образца 60-х годов. Эдди вернулся, неся на пластмассовом подносе два дымящихся стаканчика и глянцевый пакетик с картошкой-фри. Девушка сидела, неловко закинув ноги на футляр с гитарой, но он промолчал. К картошке она не притронулась.

— Ты выщипываешь брови? — спросила она, с болезненной гримаской прихлебывая чересчур горячий кофе.

— Нет, — ответил Эдди. — А ты?

— Мне это не нужно, — пробормотала она и устало улыбнулась; глаза ее казались совсем темными, почти черными.

— Верно, — откликнулся Эдди. — И правда не нужно.

— Меня зовут Марион, — сказала она. — Мэнган.

— А меня — Эдди Вираго.

— Красиво звучит.

— Сумасшедшее имя для сумасшедшего парня.

— Не важно. — Она дернула плечом, покрепче обхватила покрасневшими пальцами стаканчик с кофе. — Имена для меня без разницы.

Эдди сообщил, что, хотя ему и неприятно об этом говорить, с бабками у него плоховато. В смысле — с деньгами, чтобы заплатить за кофе и прочее. Она пошарила в кошельке, выудила монету в один фунт и толкнула по столу к Эдди. Он поблагодарил. Она пожала плечами: дескать, не за что.

Эдди хотел было что-то сказать, как вдруг за спиной послышался шлепок и шум потасовки.

Двое мужчин в серых обносках, с мрачными физиономиями. Даже за десять ярдов Эдди чуял идущий от них гнилостный запах. Лица у обоих серые, под стать лохмотьям, запавшие глаза пылают как угли. Они выскочили из-за стола, стали друг против друга, набычившись, как боксеры перед боем, обмениваясь тычками. У того, что повыше ростом, правый ботинок прохудился, и в дыре виднелись черные от грязи пальцы. Привязанный к ножке стола тощий пес заскулил. Полусонный персонал за стойкой замер. Похоже, они прекрасно знали, что произойдет, более того, были к этому привычны.

— Ты хоть раз что-нибудь для меня сделал? — бросил тот, что пониже. — Хоть раз? Да ничего.

— Ублюдок, — прорычал высокий и с размаху залепил ему по уху. — Без меня ты бы пропал, слышишь? Без меня ты пустое место!

Потасовка была не из тех, какие видишь по телевизору. Когда высокий угостил низенького в живот, сам удар остался беззвучен — только низенький с глухим болезненным стоном выдохнул и согнулся пополам, умоляющим жестом вытянув вперед руку. Высокий сгреб в кулак его космы и резко дернул. Низенький, обезумев от боли, отчаянно пинал воздух и размахивал руками. Противники обхватили друг друга, прямо как танцоры, и низенький сумел-таки головой наподдать длинному по физиономии, да так, что у того из глаз брызнули слезы. Он немедля двинул низенькому коленом в пах, а локтем треснул по загривку. Низенький застонал и ринулся вперед, вытянув руки с хищно скрюченными пальцами. Секунду казалось, что стоит этим двоим отпустить друг друга, и оба рухнут на пол. Лица у них были в крови, но, в своей или чужой, понять было невозможно. Впрочем, сейчас это не имело значения. Противники тузили друг друга по груди, по плечам, царапались грязными обломанными ногтями.

Эдди и Марион наблюдали за побоищем как за спектаклем, не в силах ни пошевельнуться, ни вмешаться.

И тут вдруг пес сорвался с привязи. Угрюмая черная дворняга, колченогая, со спутанной шерстью, к задней лапе прилипла палочка от леденца, а глаз всего один, жуткий, красно-белый. Пес пригнул голову и глухо зарычал. Марион взвизгнула. Эдди рассмеялся смехом супермена. Пес принюхался, словно пытаясь установить источник шума, повернулся и устремил неподвижный взгляд на Марион. Из пасти у него капала слюна.

Пес бесшумно двинулся к Марион; та вскочила, опрокинув стаканчик, — кофе пролился на стол, закапал на пол. Девушка тяжело дышала, инстинктивно прикрывая руками грудь и низ живота, словно обнаженная на скверной пляжной открытке. Плечи дрожали, она прикусила губу.

— Вот говнюк! — Эдди встал. Пес воззрился на него с любопытством, потом уселся на пол и с озадаченным видом принялся задней лапой скрести кудлатую шею.

— Убирайся! — взвизгнула Марион, комкая в руке бумажный стаканчик.

— Вот говнюк! — повторил Эдди. Пес нехотя двинулся было прочь, к драчунам, но вдруг повернул обратно, тявкнул и зарычал, скаля клыки и облизываясь. Марион вскочила на стул. Пес смотрел на нее, мотая жуткой башкой.

— Ах ты, говнюк, — сказал Эдди. — Вонючка хренова!

Пес бросил на них еще один озадаченный взгляд, а потом, словно это было проще, чем повернуть назад, оттолкнулся задними лапами и, как в лупе времени, полетел вперед — хрипящий клубок черной свалявшейся шерсти.

Эдди заступил псу дорогу, а в следующий миг обнаружил, что подставляет руку, ведь пес так или иначе должен во что-нибудь вцепиться — уж лучше в руку, чем в лицо.

Он почувствовал, как желтые клыки впились в рукав, услыхал собственный судорожный вздох, глухой стон отвращения, родившийся в глубине легких, а через секунду-другую пришла боль.

Пес свирепо урчал, терзая и тряся руку Эдди, словно то была крыса или иная добыча, норовящая спастись бегством.

Эдди почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Он поднял руку — дворняга висела на ней, не разжимая челюстей, хотя Эдди поднял руку несколько раз и без всякой жалости отвешивал зверюге пинки по животу. Он отчаянно тряс рукой, пес подметал задницей пол, скулил сквозь зубы, но хватку не ослаблял. У Эдди возникло странное ощущение: он как бы со стороны наблюдал, как рычащий пес грызет его руку, как Марион пытается броситься на помощь, как сам он отталкивает ее. Крики Марион и рычание пса доносились до него словно бы издалека, а еще дальше, на периферии сознания, гудел поезд, готовый отойти от платформы.

Краем глаза Эдди заметил полицейских в синей форме — почти не сознавая, что видит. Кто-то выкрикнул какое-то мужское имя. Кто-то грубо выругался. Со стуком упал и покатился по полу полицейский шлем. И снова то же грубое ругательство, самое непотребное в английском языке, как считала его мать.

Резиновая дубинка с треском обрушилась на череп пса. Он заверещал, как обезьяна, но хватку не ослабил, наоборот, сильнее стиснул челюсти. Дубинка ударила снова, руки в перчатках вцепились псу в уши. Тот наконец разжал зубы, упал на бок, и один из полицейских за шкирку быстро потащил его прочь, на вытянутой руке, словно собрался швырнуть в мусорный бак.

Марион дрожала как в лихорадке.

— О, господи, — твердила она, — господи боже мой.

Когда она разжала кулачки, на ладонях остались следы ногтей — маленькие белые полукружия на розовой коже. Она не плакала, но выглядела до крайности перепуганной и словно никак не могла поверить в реальность случившегося. Будто не собака укусила едва знакомого ей парня, а произошло нечто совершенно чудовищное. Сжимая пальцами виски, она только повторяла как молитву или заклинание:

— Господи боже… Господи Иисусе…

— Только с корабля, верно? — спросил полицейский.

Эдди почувствовал, как Марион напряглась.

— Да, — ответил он. — Только что с корабля.

— Ирландцы?

— Нет, — отрезала Марион. — Зулусы!

Эдди ощупал свою руку, страдальчески закатил глаза, потом перевел взгляд на полицейского: тот стоял, поджав губы, с каменным лицом, похлопывая дубинкой по ладони, затянутой в кожаную перчатку.

— Ну ладно, — сказал полицейский. — Забудем. — Он словно размышлял о чем-то невероятно важном. И при этом слегка морщил нос.