Карповы эпопеи

Как-то пригнали в депо больной вагон, на горке при сортировке разбили. То ли случайно, то ли нарочно. Бывали и такие случаи. Пронюхают — съедобное в вагоне толкнут его посильнее, и все, раскололся. Пока туда-сюда, а тут уже карманы набили, сумки припрятали. Голод, поэтому на что только не шли. Может, и с этим вагоном такая ж история случилась: в нем ведь зерно везли.

Как там дело было, Карпов не знал и не интересовался. Разбили, перегрузили, а пустой вагон — в депо. Тут то Карпов первый и обнаружил, что он из-под зерна. Вооружился веничком, все уголочки, все щелочки вымел, до зёрнышка собрал. Доволен, что посчастливилось: шутка ли — целую сумку наскреб, с полведра будет. Несет домой, торопится — накормит семью хлебом. Но по дороге раздумал, в поле завернул. Прихватил еще участок, рассыпал по нему зерно. Хотя и поздновато было, на том клину вон уже ростки щетинкой поднялись... Но ничего, лето длинное, вырастет, чуть позднее поспеет — не беда. Зато уж потом с хлебом будет Карпов, от людей не отстанет.

А люди как муравьи на той земле. Даже солончаковый бугор за поселком, где одни только колючки и росли, и тот всковыряли, бахчу посеяли.

Бугор не делили, всей улицей так и нагрянули на него. Время уходит, делиться некогда. Да и земля не та, чтобы драться из-за нее. Ее даже и не пахали, лопатами лунки поглубже да пошире делали и прятали семена. Не очень надеялись на что-то, но ковырялись. Уродит — хорошо, не уродит — тоже не большая беда. Семь лет мак не родил, — голоду не было. Бахча — роскошь, баловство, ею сыт не будешь. Но раз есть семена — надо посеять.

И тут не отстал от людей Карпов. С лопатой до последнего дня ходил на бугор. Долбил жесткую каменистую землю, рыхлил гнездышки для семечек, бросал туда арбузные или дынные зернышки и был доволен.

Работа для Карпова никакая не в тягость, от работы Карпов не устает — был бы толк от нее.

Ходит Карпов с тяпкой на свой участок, полет, обхаживает каждый росточек. Радуется сердце, любуется глаз — растет, все растет. Та пшеничка, что позднее посеял, тоже взошла. Зеленеет, кустится.

К концу лета помощница появилась: родила Ульяна. Теперь они все вчетвером в поле. Карпов с Ульяной работают, а Марья с Никитой в тенечке сидит. Нянька из Марьи еще не очень, но все-таки: сторож, в случае чего — сигнал подает. Когда Карпов на работе, Ульяна сама на участке ковыряется.

Не обманула в тот год земля людей — все на ней уродилось небывало. Даже бахча на солончаковом бугре выдалась такой, что люди и теперь, спустя почти полсотни лет, помнят те арбузы. Будто великан какой полосатых валунов на бугор накатал. И сами ели кавуны, и впрок солили, и скотину кормили.

У Карпова тоже все хорошо уродилось, кроме той пшенички, что в вагоне наскреб. Кустилась, кустилась она, лохматилась, кудрявилась, да так и не вышла в стебель. Знающие люди потом объясняли Карпу: озимой, наверное, была. Жалел Карпов — пропало добра столько, лучше бы в муку стер ее да семью хлебом накормил. Пожадничал он тогда, и зря.

Но ничего, мало ли когда осталось что-то не съедено, не выпито, так что ж толку теперь горевать? Тем более — остальное уродилось хорошо. Наелись наконец досыта, ожили все.

Выручила землица, не пропали Карповы бессонные ночи, не ушел в песок труд его. Стоят в чулане мешки с зерном, ящик с фасолью, чердак забит кукурузными початками. В погребе картошка, солка разная. Во дворе два стожка — кукурузные бодылья и солома. Зачем бодылья свез, и сам не знает. Просто с перепугу перед голодом.

На следующую весну Карпов решил не надрываться с землей, хотел засеять небольшой кусочек — так, на всякий случай. Жизнь вроде налаживаться стала.

Вот тут-то и явился Авдей — шурин. Пришел, как змей-искуситель, стал уговаривать прочнее цепляться за землю. Выгодное это дело. Кто не дремал да поболе засеял — теперь только в потолок поплевывает.

— Отдай ты мне Ульянину швейную машинку, я ее обменяю на коня,— предложил Авдей.

— Машинка-то ее приданое, — сказал Карпов,— пущай сама... А потом — на кой нам конь?

— Глупый ты, Карпов. Ты смотри, как люди делают. Вон хоть твой сосед Григорий Иванович. Земли сколько нахватал? И лошадку купил уже. А он мужик умный, не то, что мы с тобой.

Авдей моложе Карпова, но шустрее его. Низенький, лицо простачка, глаза плутоватые, он шел по жизни как-то несерьезно, искал, где полегче да повыгоднее. Потому Карпов не очень доверял шурину.

— Григерий Иванович — старик. Ему в самый раз в навозе копаться, — сказал Карпов. — А я и в деле своей хлеб зароблю.

— На кой тебе то депо! — воскликнул Авдей. — Вставай, беги на работу по гудку, гни там целый день спину. А тут сам себе хозяин, никто тебе не указ.

Видать, здорово Авдея схватила за душу щедрость земли, учуял легкую жизнь на ней. Слушает его Карпов и где-то в душе начинает склоняться в его сторону. Вспоминаются весенние дни в поле, вечерняя летняя прохлада, запах скошенной травы, запах поспевающего хлеба. Конечно, все это ни с чем не сравнимо, в депо такого нет. Припомнился ему зайчонок. Маленький, большеголовый, с кулак ростом. Карпов его шапкой накрыл, поймал. Домой принес. Лето держал, кормил. Думал: вырастет — зарежу, все мясо будет. А осенью уже наелись всего, зайца жалко стало, отпустил на волю.

И еще вспоминается. Это когда уже хлеб пололи с Ульяной. Вспугнули перепелку с выводком. Брызнули в разные стороны желтые комочки — перепелята. Пропали, исчезли, сквозь землю провалились. А потом чуть не наступил Карпов на одного. Затаился бедняжка под листочком — ни жив ни мертв. Взял его Карпов, опустил в кепку, понес Марье показать.

Как радовалась Марья пушистому живому комочку, как бережно держала в пригоршеньке своей, как вымостила в пустом глиняном горшке травяное гнездышко для птенца и как плакала вечером, когда не обнаружила перепеленка в горшке, — вспомнилось все это Карпу, и на душе у него стало теплее, легче, сердце сделалось уступчивее.

Кончилось все тем, что Авдей унес Ульянину машинку.

Ульяна не очень возражала мужикам. Вытерла с машинки пыль, завязала ее в узел из старой скатерти, — бери.

— Не горюй, сестра, — ободрил ее Авдей. — Разбогатеем — ишо не такую купим. Ножную, ногой крутить будешь, а руки свободные.

Ульяна только рукой махнула, не очень она надеялась на своего брата.

Но тот, видать, на этот раз знал, что делал. Не обманул и не промахнулся. Недели на две скрылся с машинкой куда-то из поселка и вернулся с лошадью. Привел Карпу во двор, завел в маленький, не приспособленный для этого сарай, привязал.

— Ну, вот, — сказал Авдей, — будет нам на двоих. А живет пущай у тебя.

Растопырился Карпов, раскорячился: одной ногой в депо стоит, другой — на Поповой даче. Не знает, на какую ногу опереться, не решит, какую ногу снять, к какой приставить. С депо сроднился, жизни без него не мыслил. А оказывается, можно и иначе хлеб свой добывать — прямо самому, на земле. И кроме всего, на земле как-то вольготней, свой труд виднее...

Раздирается Карпов на две половины: все больше в землю врастает и за депо держится, не отцепится никак.

Но земля все же оказалась сильнее, бросил Карпов депо, сделался целиком крестьянином. В хлеву поросенок, телка-первогодка завелась, купил кой-какой инвентарь: плужок, борону с чудным названием зигзаг.

Года три или четыре хозяйничал Карпов, привыкать уже стал, как вдруг жизнь подбросила ему новую задачу: объединяться в ТОЗ начали. Пришли и к Карпу представители, объясняют, спрашивают.

— ТОЗ организуется. Ты как? Будешь единоличником или со всеми вместе?

Трудно Карпу решить такую задачу: он и единоличником-то гнал совсем недавно, только-только научился землю кое-как понимать... Чешет затылок.

— Кабы б знать, как оно лучше будет...

— Гуртом и батьку легче бить.

— Батьку-то да, легче... — Поинтересовался: — А люди как, записываются?

— Кто как. Ахромей Солопихин записался.

— Ахромей? — удивился Карпов. — И его принимают! у гурт? А вы видали, какая у него земля? Его клин за буерачком, издаля можно узнать: весь бурьяном зарос. Утром едет туда как человек — на работу, а сам весь день проспит в холодочку. А дети голодають. Лодырь несусветный. Земля тольки пропадает, жалко. Рази можно так к земле относиться? За такое по морде бить надо. — Карпов разгорячился, но вдруг подумал, что горячится по делу, которое его не касается, умолк, задумался. Однако заговорил опять об Ахромее: — Его нельзя примать. А землю отобрать надо, чтобы зазря не мучилась.