Страница 8 из 15
Почти в любом французском фильме чувствуется это отсутствие сценария. Нет такого сценария, благодаря которому может возникнуть хорошая кинокартина. Я говорю здесь о последних, самоновейших французских фильмах, о тех, какие мне удалось посмотреть. О тех, которые появились на экранах уже в «американский» период жизни Франции.
Итак, есть прекрасно сделанные детективные фильмы с Жуве — превосходным актером, которого, к сожалению, нам не удалось увидеть в театре. Разумеется, они неизмеримо лучше, чем криминальные американские кинокартины. Они сделаны с тактом и чувством меры, без американской вульгарности и хамства, с характерами, даже с психологией. Но все же сто опять-таки детективные фильмы.
Мы видели кинокартину, рассказывающую о жизни учителя, борющегося в глухой мещанской провинции за реформу воспитания детей. Многие безудержно восхищаются ею. Мне думается, восторги объясняются тем, что это почти исключение — кинокартина, затрагивающая какую-то социальную проблему, пытающаяся разрешить какой-то вопрос. В картине чувствуется слабенький, чрезвычайно слабенький отзвук «Путевки в жизнь», слабенькое эхо нового венгерского фильме «Где-то в Европе». Но в общем она скучновата. Французы объяснили мне успех картины и высокую оценку ее важностью проблемы, которую она осмелилась затронуть: французская школа, по-видимому (я говорю по-видимому, так как не имела возможности столкнуться с нею), невероятно отстала, воспитательные методы в ней напоминают средневековье. Вот почему герой фильма — учитель, осмеливающийся ее критиковать и делающий попытку реформировать ее хотя бы в ничтожном объеме, вызвал такой восторг. Возможно, что на общем фоне нынешней французской кинопродукции картина заслуживает внимания. Но она бледна, растянута и малоубедительна.
Зато мы видели другую картину, в которой словно сконцентрированы все темные стороны французского кино, и не только кино. Фильм называется «Манон». С «Манон Леско» он не имеет ничего общего, хотя афиши и пытаются внушить это зрителю, а автор сценария снабдил его аннотацией, что «шедевр Прево был для него источником вдохновения». Главные действующие лица — любовник и любовница. Она изменяет ему, всячески его обманывает, он ей все прощает. Но самое главное начинается позже. Любовники, пытаясь избежать смертельной опасности, попадают на пароход, нелегально везущий евреев в Палестину. Начинается целая эпопея страданий. Люди гибнут на пароходе, на берегу, гибнут в пустыне, падают, умирают в муках от голода, жажды и усталости. С ужасающими, почти нечеловеческими усилиями бредут они через пустыню, и вот, наконец, они уже видят пальмы, которые близко, рукой подать, еще немного — и маленькая группа людей, преодолевшая все трудности, будет спасена. Но тут появляются арабы. Короткий бой в пустыне, и любовники становятся свидетелями того, как арабы убивают всех, кому удалось добраться до этого места, казавшегося вратами спасения.
Но, быть может, спасутся хотя бы они вдвоем? Ничего подобного. Шальная пуля ранит девушку. И начинается чудовищная, отталкивающая сцена умирания. Героиню играет превосходная актриса, с прекрасным благородным лицом. Теперь режиссер заставляет нас смотреть на ее агонию. Но какую омерзительную агонию! Молодой человек держит умирающую в объятиях так, что зритель все время крупным планом видит ее лицо. Из носа умирающей начинает течь слизь. Она течет, течет из носа на губы, на подбородок. Затем из уголка рта сочится узенькая струйка крови. Затем что-то течет из глаза. На протяжении бесконечного количества кадров вас заставляют смотреть, как на ваших глазах не умирает, нет, постепенно разлагается одухотворенное лицо актрисы. Совершенно невыносимое зрелище!
Однако режиссер счел, что и этого мало. Мужчина несет труп возлюбленной на руках, с трудом передвигаясь по пескам пустыни. Вот он окончательно ослабел. Тогда он взваливает труп на спину и влачит его за ноги, с лицом, обращенным к небу. Он клонится к земле под тяжестью. И голова трупа бьются о камни. Распущенные светлые волосы цепляются за какие-то колючие растения и клочьями повисают на них. И все это долго, без конца долго, чтобы зритель не пропустил ни одной из отвратительных подробностей. Наконец, силы покидают и мужчину. Он кладет труп на песок и сам умирает рядом. Медленно, медленно их заносят пески пустыни.
Смысл всего этого слишком ясен. Человек — это лишь жертва, жизнь — жестокая шутка злого бога. Не стоит бороться, незачем противиться судьбе, ничего тебе все равно не поможет, так или иначе ты погибнешь страшной, бессмысленной смертью. Для человека нет выхода, никакими усилиями он не может повлиять на то, что вокруг него происходит. Впереди — никаких перспектив, не поддавайся иллюзиям надежды. Судьба неумолима, судьбу не отвратишь. Грехи и добродетели, отвратительные поступки и благородные деяния — все идет в общий котел. Ничто не имеет ценности. Жизнь — это грязная помойная яма, в которой всякий неизбежно утонет, как бы он ни старался выплыть и как бы ни взывал он о помощи. Никто никому не может помочь, как не может помочь себе и сам человек.
Быть может, не имело бы смысла так подробно излагать содержание этой картины. Но как раз в ней ярко отразилось все то, что отрывочно, в менее концентрированном виде встречается во всех других фильмах, да и не только в фильмах. Безнадежность, безысходность, убогость человеческого существования — и бессилие человека. Бессмысленная, убийственная, чудовищная «философия». Что касается выразительных средств, то это какой-то сверхнатурализм, ужасный и отвратительный до последних пределов, не считающийся с тем, что киноискусство не терпит многих вещей, какие иной раз допустимы в литературе. Здесь во Франции создатели кинокартин не отступают перед натуралистическим показом своеобразного эквивалента конвульсий Барро. Но в фильме это перестало быть смешным и становится страшным.
Искусство ли это? Безусловно, нет. И, глядя на эти фильмы, все время чувствует! себя как бы невольным свидетелем какого-то преступления. Вот взяли этих актеров, режиссера, оператора-группу способных людей, которые могли бы сделать чудеса, и столкнули их всех в грязную, вонючую луже. И ты наблюдаешь эту растрату огромных возможностей, это попрание человеческого достоинства, это зловещее, непостижимое разбазаривание огромных дарований талантливого французского народа.
Французские киноактеры выполняют, впрочем, еще одну функцию — при помощи хроники, показываемой в качестве премии, они ежедневно и беззастенчиво рекламируют США. Ежедневно в сотнях кино зрителей пытаются убедить в силе, мощи и великолепии Америки. В ее первосортном вооружении, в талантах ее военных, в разумности ее политики, в ее передовой роли во всех областях жизни. Эти «невинные», небольшие по метражу хроникальные добавления к любой из картин до краев насыщены американской пропагандой.
Исподтишка бросаются семена, которые должны дать соответствующие всходы. Всему миру известно, к примеру, что в Америке преследуют негров, что негры там лишены элементарных прав. Ясно, что среди широких масс французского народа закон Линча не может пользоваться успехом. Он может вызвать негодование. Американская хроника старается к с действовать в лоб. Она но кричит: это неправда, закона Линча не существует, на нас клевещут. Нет, она как бы невзначай показывает какой-нибудь негритянский праздник, какую-нибудь негритянскую делегацию, принимаемую с обворожительной улыбкой представителем власти, какое-нибудь официальное лицо, прогуливающееся среди группы танцующих негров, и эту инсценированную «идиллию» американская пропаганда противопоставляет правде, фактам, действительности. Левые газеты пишут о том, что происходит в Греции, о терроре, расстрелах, беззастенчивом хозяйничанье американской военщины, силой навязывающей греческому народу монархо-фашистское правительство. Но в кинохронике француз видит лишь, как греки с энтузиазмом принимают представителя американской помощи, как они приносят благодарность за помощь, якобы оказываемую их народу. Так исподтишка искажаются факты, проводится лживая пропаганда.